Семья Тибо.Том 1

Козни дьявола. Принижать себя, говоря уничижительно о самом себе; разве это не та же гордыня, только притворная? Единственно что нужно — это о себе молчать. Но эта задача для человека посильна лишь в том случае, если он уверен, что о нём, на худой конец, будут говорить другие.

Антуан снова улыбнулся. Но ироническая складка губ не сразу исчезла.

Какой грустью веяло хотя бы от этой довольно-таки избитой мысли, когда она вышла из-под пера Оскара Тибо:

«Разве есть хотя бы одна жизнь — пусть даже жизнь святого, — над которой ежедневно не властвовала бы ложь?»

Впрочем, безмятежность из года в год постепенно покидала эту душу, закованную в броню непогрешимости; и это было неожиданностью для Антуана, особенно когда он припоминал отца в старости.

«Коэффициент полезного действия любого существования, размах деяний человека, их ценность диктуется жизнью сердца, хотя часто считается иначе. Иным, чтобы оставить после себя достойное их наследие, не хватает одного — тепла родной души».

Временами чувствовалась даже тайная боль.

«Разве не совершённая ошибка не способна так же искалечить характер человека и так же опустошить его внутреннюю жизнь, как подлинно совершённое преступление? Тут есть всё: даже укоры совести».

«Козни дьявола. Не смешивать с любовью к ближнему волнение, кое охватывает нас, когда мы приближаемся, прикасаемся к некоторым людям…»

Эта запись обрывалась на полустрочке, всё остальное было зачёркнуто. Однако не так густо, чтобы Антуан не смог прочитать на свет:

«… к молодым и даже детям».

На полях пометки карандашом:

«2 июля. 25 июля. 6 августа. 8 августа. 9 августа».

А дальше через несколько страниц тон резко менялся, хотя бы в этой записи:

«Господи, тебе ведома слабость моя, ничтожество моё. Нет у меня права на прощение твоё, ибо я не отошёл, не могу отойти от своего греха. Укрепи волю мою, дабы избег я дьявольских козней».

И вдруг Антуану припомнились те несколько непристойных слов, которые раза два срывались с губ отца в минуты бреда.

Эти покаянные строчки исповеди то и дело прерывались мольбами к богу:

«Господи, тот, кого ты возлюбил, болен!»

«Остерегайся меня, боже, ибо если ты меня покинешь, я предам тебя!»

Антуан перевернул несколько страниц.

Одна запись привлекла его взгляд, сбоку на полях было написано карандашом: «Август 95-го года».

«Знак внимания влюблённой женщины. На столе лежала книга друга; одна страница была заложена газетой. Кто же мог быть здесь так рано утром? Василёк, такие васильки вчера украшали её корсаж, а сегодня послужили закладкой».

Август 1895 года? Поражённый Антуан стал рыться в памяти. В девяносто пятом ему было четырнадцать. Как раз тогда отец возил их на каникулы под Шамоникс. Встреча в гостинице? И сразу же он подумал о той фотографии, где была запечатлена дама с пуделем. Вдруг он найдёт объяснение этому в дальнейших записях? Но нет, ни слова больше о «влюблённой».

Однако, перелистав несколько страниц, он обнаружил цветок, — уж не василёк ли? — сухой, расплющенный, по соседству с нижеследующей классической цитатой:

«В ней сочетаются все качества, дабы быть превосходной подругой; но есть в ней также то, что заведёт вас дальше дружбы»

(Лабрюйер{106}

)

Ниже за тот же год, под 31 декабря, словно подбивая итог, латинская фраза выдавала бывшего воспитанника иезуитов:

«Saepe venit magno foenore tardus amor»[74]{107}.