Семья Тибо.Том 1

Благотворительность. То, что составляет величие и, главное, ни с чем не сравнимую социальную действенность нашей католической Филантропии («Благотворительность», «Сестры св. Венсана де Поля» и т.д.) — сводится, в сущности, к тому, что распределение материальной помощи касается лишь покорных и благомыслящих и не рискует поощрять недовольных, мятежных, словом, тех, кто не желает мириться со своим низким положением, тех, у кого с губ не сходят такие слова, как «неравенство» и «требования».

Истинное милосердие — не в том, чтобы просто желать счастья ближним.

Господи, дай нам силу принудить тех, кого нам надлежит спасать.

Мысль эта, очевидно, преследовала его, так как через несколько месяцев он записал:

Быть жестоким по отношению к себе самому, дабы иметь право быть жестоким в отношении других.

Не следует ли числить в первом ряду непризнанных добродетелей именно ту, что даётся тяжким искусом, ту, что в моих молитвах я уже давно именую: «Очерствением»?

И ещё одна запись на отдельной чистой странице звучала совсем страшно:

«Творить насилие силою добродетели».

«Очерствение», — думал Антуан. Он вдруг осознал, что отец был не только чёрствым, но и очерствевшим, намеренно очерствевшим. Впрочем, он не мог отказать в некоторой мрачной прелести этому непрерывному самопринуждению, даже если оно вело к бесчеловечности… «Добровольно кастрированная чувствительность?» — подумал он. Иногда ему казалось, что Оскар Тибо страдал от себя самого и своих заслуг, завоёванных в такой суровой борьбе.

Уважение вовсе не исключает дружбу, но рождает её лишь в редких случаях. Восхищаться не значит любить; и если с помощью добродетели можно добиться уважения, то нечасто она открывает сердца людей.

Тайная горечь водила его рукой, когда несколькими страницами ниже он написал:

Человек добродетельный не имеет друзей. Бог посылает ему в утешение облагодетельствованных им.

То здесь, то там, — правда, редко, — раздавался крик человека, и он долго ещё звучал в ушах ошеломлённого Антуана.

Если я не творил добра по природной склонности, пусть я творил его хотя бы с отчаяния или, на худой конец, просто чтобы не творить зла.

«Есть во всём этом кое-что от Жака», — подумал Антуан. Но определить это «кое-что» было нелегко. То же обуздание чувствительности, такое же глубинное буйство инстинктов, та же суровость… Антуану даже пришла в голову мысль: уж не потому ли такую неприязнь вызывал у отца авантюристический нрав Жака, что порой чувство это ещё подкреплялось сходством, правда, скрытым, их темпераментов?

Многие записи начинались словами «Козни дьявола».

Козни дьявола: тяга к истине. Разве не труднее подчас мужественно упорствовать во имя верности самому себе, своему пусть даже поколебленному убеждению, чем самонадеянно сотрясать столпы, рискуя разрушить всё здание?

Разве не выше духа правды дух логики?

Козни дьявола. Таить свою гордыню вовсе не значит быть скромным. Лучше открыто проявлять свои не до конца усмирённые недостатки и превращать их в силу, нежели лгать и ослаблять себя, скрывая их.

(Слова «гордыня», «тщеславие», «скромность» встречались буквально на каждой странице.)