Семиярусная гора

Какое удивительное счастье, оказывается, есть в мире! На этой несчастной, суетной, жестокой земле есть еще люди, которые вкушают дивную радость тишины и уединения, обитают в заброшенных кельях в горах и в укромных монастырях, куда мир со своими новостями, борьбой, страстями и вожделениями не мог дотянуться.

Они свободны от тирании плоти, мир больше не ранит их своим ядовитым жалом и не застилает им глаза своей копотью, поэтому их ясное зрение, обращенное к небу, проникает в глубины бесконечного, целительного, небесного света.

Они бедны, не владеют ничем, и потому свободны и обладают всем; и все, к чему они прикасаются, получает отблеск божественного огня. Они работают руками, в молчании вспахивая и рыхля землю, сея семя в безвестности и пожиная свой небольшой урожай, чтобы прокормить себя и других бедных. Они сами строят себе дома, своими руками делают мебель и шьют грубую одежду, все у них просто и бедно, потому что они меньшие и последние из людей: они сделались изгоями, ища за оградой этого мира Христа бедного, Христа, отвергнутого людьми.

Но они обрели Его и познали силу, сладость, глубину и неисчерпаемость Его любви, живя в ней и трудясь в ней. Во Христе, сокрытые в Нем, они стали «Бедными Братьями Божьими»[439]. Ради Его любви они отвергли всё и скрылись в тайне лица Его[440]. Ничего не имея, они стали богатейшими людьми в мире и владеют всем, потому что в той мере, в какой благодать освобождает их сердца от тварных желаний, в них входит Дух Божий и заполняет место, уготованное Богу. И эти Бедные Братья Бога в кельях своих вкушают тайную славу, сокровенную манну, неиссякаемую пищу и силу Божественного Присутствия. Они переживают сладкий восторг страха Божьего-, который есть первое сокровенное прикосновение реальности Бога, познаваемое и переживаемое на земле, начало небесной жизни. Страх Божий есть начало рая. Целыми днями Бог говорит с ними; ясный голос Бога, бесконечно мирный, вселяет в них правду так же просто и свободно, как вода заполняет источник. И благодать прибывает чудесным образом, все больше, все изобильней, и полностью овладевает ими и наполняет любовью и свободой.

Благодать, изливаясь в каждом их действии, в каждом движении, превращает все, что они делают, в проявление любви, прославляющей Бога без драмы и жеста, самой простотой высшего совершенства, столь полного, что оно целиком ускользает от взгляда.

Вовне, в миру, тоже есть святые люди, они святы, потому что знают, как проявить свою любовь к Богу и ищут любую возможность это сделать. Но эти, иные, в своем отдалении от мира так близко подошли к Богу, что больше не видят никого, кроме Него. Не видят и самих себя, ибо не осталось ничего между ними принимающими и Богом дающим: слишком ничтожно расстояние, чтобы это различие оценить. Они уже в Нем. Они умалились до полного ничто, преобразились в Бога в чистом и совершенном смирении сердца.

Любовь Христова, до краев наполнившая их чистые сердца, претворила их в детей, ввела в вечность. У стариков, чьи руки словно корни деревьев, – глаза детей, и живут они, укрывшись под серыми шерстяными капюшонами, вечной жизнью. И все они, молодые и старые, будто не имеют возраста: меньшие братья Божии, дети малые, которым принадлежит Царствие Небесное[441].

День за днем они сходятся вместе, чтобы совершить дневной круг молитв, и любовь, пребывающая в них, становится поэзией, суровой, как гранит, и сладкой, как вино. Они долго стоят в торжественном псалмопении, кладут поклоны. Молитва то напрягает их силы, то затихает и растворяется в молчании, то вдруг вспыхивает огненными красками в новом гимне и снова погружается в тишину: едва слышен слабый старческий голос, произносящий слова заключительной молитвы. Шепот аминь словно вздох облетает каменные стены, ряды монахов рассыпаются, хоры наполовину пустеют, кто-то остается молиться.

Ночью они поднимаются снова и наполняют тьму терпеливой мольбой к Богу: и сила их молитвы (Дух Христов таит свою силу в словах, что шепчут их голоса) чудесным образом удерживает руку Божию от того, чтобы поразить и окончательно разрушить мир, погрязший в мерзости, алчности, убийствах, похоти и грехе.

Мысль об этих монастырях, дальних клиросах, кельях, жилищах отшельников, обителях, людях в рясах, об этих бедных монахах, людях, ставших никем, разбила мне сердце.

Миг спустя жажда этого уединения зияла во мне как открытая рана.

Пришлось захлопнуть книгу на странице с изображением Камальдоли[442] и бородатых отшельников, стоящих посреди улицы из каменных келий, и бежать из библиотеки, на ходу стараясь затоптать в себе тлевшие угли, столь нежданно полыхнувшие пламенем минуту назад.

Нет, нет, все бесполезно: у меня нет призвания, монастырь и священство не для меня. Разве не сказали мне это вполне определенно? Сколько раз нужно вбивать мне это в голову, чтобы я поверил?

Я стоял на солнце возле трапезной, ожидая полуденного Ангелуса. Один из братьев заговорил со мной, и я не мог сдержать того, что переполняло мое сердце: