Семиярусная гора

Когда похолодало, он действительно отправился на Юкатан разыскивать заброшенные города в джунглях, и привез оттуда множество цветных кодаковских пленок с изображениями жутких камней, пропитанных кровью, пролитой некогда в жертву демонам канувшими поколениями индейцев. Он не избавился в Мексике и Юкатане от своего беспокойства, напротив, среди этих синих вулканов тревожность его усилилась.

Монастырь Св. Бонавентуры рано заметает снегом. Когда выпал снег, я читал по бревиарию часы, гуляя нетореной дорожкой, идущей к реке по краю леса. Никто не придет и не потревожит меня в этой тишине, под деревьями, напоминающими безмолвный остов древнего храма над головой, между мною и небом. Там было прекрасно, особенно в ясные дни, хоть мороз и леденил кончики пальцев, сжимавших раскрытый бревиарий. Я мог поднять голову и читать отрывки, которые уже помнил наизусть, глядя на блистающие снегом холмы, белые и золотые, на голые леса, четкие на фоне ослепительно голубого неба. О Америка, как я полюбил твою провинцию! Сколько в тебе тишины и простора, созданных Богом для созерцания! Если бы люди понимали, для чего на самом деле нужны твои горы и леса!

Пришел новый, 1941 год. В январе был мой день рождения, и я вступил в свой двадцать седьмой, знаменательный для меня год.

Еще в феврале, или даже раньше, мне пришла мысль провести Страстную седмицу и Пасху в каком-нибудь монастыре. Но в каком? Первое, что вспомнилось – траппистское аббатство в Кентукки, о котором мне говорил Дэн Уолш. Чем больше я об этом думал, тем яснее понимал, что это единственно правильный выбор. Именно туда мне следовало отправиться. Что-то открылось во мне за последнее месяцы, что-то, что настоятельно требовало провести хотя бы неделю в этом молчании и строгости, молясь вместе с монахами на холодном клиросе.

От этих мыслей мое сердце согрелось предвкушением и радостью.

Тем временем как-то неожиданно, буквально в один день, ближе к началу поста, я начал писать стихи. Не знаю, чему следует приписать появление поэтических идей, которые обступали меня со всех сторон. Я тогда читал Лорку, испанского поэта, к поэзии которого питал величайшее сочувствие, но это не объясняет всего того, что я теперь начал писать. В первые недели Великого поста я взял на себя ограничения не слишком великие, примерно такие, какие Церковь предписывает рядовым христианам, безо всяких послаблений, которые мне, в общем-то, и не полагались. Оказалось, что пост не сковал мой ум, а освободил, и раскрепостил язык.

Временами я писал по стихотворению в день. Не все они были хороши, но многие – лучше, чем написанные раньше. Под конец я отправил не более полудюжины стихотворений в корзину, а остальные разослал в различные журналы, и порадовался, когда одно-два из них приняли.

К началу марта я написал траппистам Гефсимании, спрашивая разрешения приехать в Страстную седмицу. Только я получил ответ, что они с удовольствием меня примут, как пришло другое письмо.

Оно было из призывной комиссии и сообщало, что моему номеру подошло время призыва в армию.

Я удивился. Я забыл о призыве, точнее, по моим подсчетам он должен был быть не раньше Пасхи. Однако свою позицию относительно войны я обдумывал, и знал, что должен делать по совести. Со спокойным сердцем я ответил на вопросы анкеты, не ожидая, что в моем случае это будет иметь какое-то значение.

С тех пор как все мы стояли под знаменем в гимнастическом зале Колумбии, когда Красные кричали и стучали по подиуму, и все мы громогласно клялись, что не собираемся участвовать ни в какой войне, прошло восемь лет. Теперь Америка собиралась вступить в войну в качестве союзника стран, атакованных нацистами, а на стороне нацистов оказалась коммунистическая Россия[434].

За восемь лет мои представления о совести усложнились. Если прежде я отвергал войну, то в основном на эмоциональном уровне, не более. И мое безусловное отвержение со многих точек зрения казалось довольно глупым. С другой стороны, я не собирался делать ошибку, бросаясь из одной крайности в другую. На этот раз я считал моральным долгом прояснить свою позицию в отношении войны.

Выражаясь менее абстрактно и скучно: данными мне благодатью и светом Бог призывал меня определить свое место по отношению к тому, что делают правительства, армии, государства в одержимом слепой злобой мире. Он не просил меня рассудить все вообще нации мира, или толковать нравственные и политические мотивы, стоящие за их действиями. От меня не требовалось выносить решения о том, кто среди всех вовлеченных в войну сторон виновен, а кто невинен. Он просил меня сделать личный выбор, который свидетельствовал бы мою как члена Его мистического Тела приверженность Его Истине, Его Благости, Его Милосердию, Его Благовестию. Он просил меня поступить так, как в моем понимании поступил бы Христос.