Семиярусная гора

– Я собираюсь на ретрит в траппистский монастырь на Страстной, – сказал я. Что-то дрогнуло в глазах брата и придало его лицу выражение, словно я объявил, что собираюсь купить батискаф и поселиться на дне моря.

– Не дай им себя обратить! – он как-то неловко усмехнулся. Это значило: «Не надо своей поездкой к траппистам напоминать остальным, что все это покаяние имеет какой-то смысл».

И я ответил:

– Хорошо бы они действительно меня обратили.

Это было косвенное признание того, что было у меня на сердце: желания уйти в монастырь и остаться там навсегда.

Субботним утром накануне Вербного воскресенья я поднялся в пятом часу, немного послушал мессу в темной часовне и поспешил на поезд. Состав возник внезапно, словно высокая прямая башня упала на станцию.

Все утро дорога шла вниз через бледный нарождающийся день, холмы чернели, дождь поливал долину и затоплял спящие в ней городки. Где-то за Джеймстауном я достал бревиарий и стал читать часы, а когда мы добрались до Огайо, дождь кончился.

В Галионе была пересадка, в скором поезде на пути в Колумбус я перекусил, а южнее Огайо воздух стал суше, и небо почти прояснилось. Наконец под вечер над плавными волнами холмов, сопровождающих дорогу в Цинциннати, над всем западным горизонтом в облаках стали открываться просветы и впускать длинные широкие полосы закатного солнца.

Вот он, настоящий американский пейзаж, широкий, просторный, щедрый, изобильный, открывающий за собой свободные дали, беспредельные пространства, весь Запад. Меня охватил восторг!

Когда вечером мы въехали в Цинциннати, на улицах и в домах стали зажигать свет, на холмах засияли сигнальные огни, по сторонам железнодорожных путей раскинулись огромные открытые склады, и вдали поднялись высотные дома, я почувствовал себя так, словно весь мир принадлежит мне. Но причина была не в них, а в Гефсимании, куда я направлялся. Действительно, я проезжал через все это великолепие и не желал его, не искал в нем части для себя, не хотел схватить и удержать кусочек; я восхищался виденным, и все говорило мне о Боге.

Утром в Цинциннати я сходил на мессу и причастился, потом сел на поезд до Луисвилла, и в Луисвилле провел весь остаток дня, потому что не догадался добраться автобусом до одного из городков неподалеку от Гефсимании и взять оттуда такси.

Поезд на Атланту, идущий через Гефсиманию, подали, когда уже спустилась ночь.

Поезд был тихоходный. Тускло освещенный салон с сидячими местами заполнен людьми, чей акцент я едва разбирал; было понятно, что мы на Юге, потому что негры толпились в отдельном вагоне.

Состав выбрался из города и погрузился в кромешную тьму, хотя в небе светила луна. Есть ли снаружи какие-то дома, – можно было только гадать. Прижав лоб к стеклу и притеняя глаза ладонями, я различал очертания голой каменистой местности с редкими деревьями. Маленькие городки, которые иногда встречались на пути, казались в темноте бедными, заброшенными и какими-то жутковатыми.

Поезд неспешно пролагал путь сквозь весеннюю ночь, в Бардстауне перешел на другую ветку, и я понял, что моя станция уже близко.

Я выглянул из вагона в глухую ночь. Станция была погружена во тьму. Неподалеку стояла машина, но людей не было видно, – только дорога, а чуть дальше – тень какой-то фабрики и несколько домов под деревьями. В одном из них горел свет. Поезд притормозил, чтобы дать мне сойти, и снова стал, тяжело громыхая, набирать скорость. Через минуту, помаячив красными хвостовыми огнями, он скрылся за поворотом и оставил меня в безмолвии и одиночестве посреди кентуккских холмов.

Я поставил сумку на гравий, соображая, что делать дальше. Может быть, в монастыре забыли распорядиться о том, чтобы меня встретили? Вдруг дверь одного из домов отворилась, из нее неспешно вышел какой-то человек.

Мы сели в машину, выехали на дорогу и через минуту оказались посреди залитых лунным светом полей.

– Монахи уже спят? – спросил я водителя. Было только начало девятого.

– А, да, они ложатся в семь вечера.

– Далеко монастырь?

– Мили полторы.

Я смотрел на бегущие мимо земли и стелющуюся перед нами бледную ленту дороги, свинцово-серую в свете луны. Впереди из-за округлого холма вдруг вынырнул светящийся лунным серебром шпиль. Шины зашуршали по пустынной дороге. Затаив дыхание, я следил, как по мере того как мы въезжали на холм, передо мной возникал монастырь. В конце подъездной аллеи выросла прямоугольная громада зданий, совершенно темных, с церковью, увенчанной башней и шпилем с крестом: шпиль сиял словно платиновый, вокруг было тихо, будто в середине ночи, местность тонула во всепоглощающем покое и безмолвии полей. Темный занавес лесов позади монастыря, лесистая долина на западе, и за всем этим – бастион покрытых лесом гор, словно преграда и защита от мира.

И надо всей долиной улыбалась кроткая, нежная пасхальная луна, полная луна, доброжелательно и любовно взирающая на этот тихий уголок.