Семиярусная гора

Возможно, я в последний раз вижу это место. Где буду я через неделю? Все в руках Божиих. Ничего не остается, кроме как предать себя Его милости. Но, конечно, к этому времени я уже понимал, что Он гораздо больше заботится о нас и делает это лучше, чем мы сами. Только когда мы отвергаем Его помощь, сопротивляемся Его воле, мы получаем конфликты, неприятности, беспорядки, несчастья, крах.

Ближе к вечеру я отправился в обратный путь, в колледж. До железнодорожного моста над рекой было мили две – две с половиной, и еще миля оттуда до дому. Я медленно шел по тропинке к краснокирпичным зданиям колледжа. Небо затягивали облака, близился закат. Добравшись до кампуса, я встретил на бетонной дорожке, ведущей к спальному корпусу, двух профессоров-мирян. Они о чем-то оживленно говорили, и когда я подошел, закричали:

– Ты знаешь, что произошло? Ты слышал радио?

Америка вступила в войну.

На следующее утро был праздник Непорочного Зачатия, и все сестры, трудившиеся на кухне и в прачечной, собрались на мессе в часовне колледжа. Это тот редкий случай, когда они показываются на публике, день их небесного покровителя. Первые ряды заполнили белые и голубые облачения, и после Евангелия отец Конрад, крупный дородный человек с румяным лицом, профессор философии, такой же грузный, как Фома Аквинат, произнес короткую печальную проповедь, прячась за углом столпа алтарной вимы[492]. Он говорил о Пёрл-Харбор[493].

Выйдя из часовни, я зашел на почту и обнаружил письмо из призывной комиссии. Мне сообщали, что прохождение медкомиссии отложено на месяц.

Я пошел к отцу Томасу, объяснил ему свое положение и просил разрешения сразу уехать. Еще просил дать мне рекомендательное письмо. Английское отделение собралось, чтобы распределить на остаток семестра мои уроки между удивленными коллегами.

Я упаковал большую часть одежды в большую коробку для Дома дружбы и негров Гарлема. Большую часть книг оставил на полке для отца Иринея и его библиотеки, часть отдал другу-семинаристу, который вместе со мной изучал Дунса Скота под руководством отца Филофея. Остальные сложил в коробку, чтобы взять с собой в Гефсиманию. Оставшийся скарб уместился в один чемодан, но и того казалось слишком много, разве только трапписты не примут меня.

Я взял рукописи трех законченных романов и одного почти законченного, перевязал их и бросил в мусоросжигатель. Некоторые записи отложил для людей, которым они могли быть полезны; свои стихи, машинописный экземпляр «Дневника моего побега от нацистов» и еще один «Дневник» я сохранил и, прибавив к ним материалы для антологии религиозной поэзии, отослал Марку Ван Дорену. Остальные рукописи сложил в папку и послал Лэксу и Райсу на 114-ю улицу в Нью-Йорк. Закрыл счет в олеанском банке и получил чек с премиальными за службу на Английском отделении у казначея, который никак не мог взять в толк, почему человеку заблагорассудилось забирать жалование в середине месяца. Написал три письма – Лэксу, Баронессе и родным, несколько открыток, и к полудню следующего дня, вторника, с изумительным и радостным ощущением легкости, был готов к отъезду.

Поезд уходил вечером. Было уже темно, когда у колледжа просигналило такси.

– Куда вы, профессор? – спросил кто-то, когда я шел через двор с чемоданом.

Дверь автомобиля хлопнула вслед моему общему «до свиданья», и мы тронулись. Я не оглянулся на тех, кто остался в темном проеме арки и провожал взглядами отъезжающую машину.

По приезде в город у меня еще оставалось время зайти в церковь Богоматери Ангелов, куда, бывая в Олеане, я любил приходить на исповедь и где часто читал Стояния Креста. Там было пусто. Одна-две свечки горели перед статуей св. Иосифа, в тихом сумраке мерцала красная лампада алтаря. В молчании я стал на колени и оставался так минут на десять-пятнадцать, даже не пытаясь понять и осмыслить глубокое всепоглощающее ощущение мира и благодарности, которое наполняло мое сердце и изливалось оттуда ко Христу в Его Дарохранительнице.

На станции меня ждал Джим Хейз, принявший на себя бо́льшую часть моей академической нагрузки. Он вручил мне записку, в которой говорилось, что Английское отделение посвятит мне пять месс. Затем сквозь завесу ледяного дождя подкатил поезд на Буффало, я зашел внутрь, двери захлопнулись, и моя последняя связь с миром, который я прежде знал, оборвалась.

Это было не что иное, как гражданская смерть.

Это путешествие, переход из этого мира в новую жизнь, походило на полет сквозь новую неведомую стихию, словно я вошел в стратосферу. Но я был на привычной мне земле, и холодный зимний дождь струился по окнам поезда, пока мы проезжали через темные холмы.

За Буффало потянулись фабрики, подсвеченные голубоватыми в пелене дождя огнями; день и ночь они производят оружие. Я смотрел на них, словно наблюдал за аквариумом. Последний город, который я запомнил, был Эри. Потом я уснул. Мы проехали Кливленд, но я ничего об этом не знал.