Семиярусная гора

Из «Духовного руководства» я узнал, что «святая месса, божественная литургия, богослужение, молитва и благочестивое чтение, которые составляют упражнения в созерцательной жизни, занимают большую часть нашего дня».

Это была холодная и неудовлетворительная сентенция. Выражение «благочестивое чтение» наводило тоску, а мысль о том, что созерцательная жизнь состоит из «упражнений», всегда меня несколько угнетала. Но, видимо, я пришел в монастырь, уже полностью смирившись с тем, что до конца своих дней буду иметь дело с таким языком. И я правильно сделал, потому что вся современная религиозная жизнь страдает этим недостатком: значительную долю духовного пропитания мы получаем в виде сервированной без приправ тарабарщины из транслитерированного французского.

Тогда я не мог бы сказать, в чем заключается для меня созерцательная жизнь. Но мне казалось, это нечто большее, чем ежедневно проводить столько-то часов в церкви и столько-то часов где-то еще, не утруждая себя чтением проповедей, преподаванием в школе, писанием книг или уходом за больными.

Парой строк ниже шли несколько осторожных слов о мистическом созерцании, которое, сообщалось мне, «не требуется», но которого Бог иногда «удостаивает». О, это словечко – «удостаивает»! Звучит так, словно благодать приходит к тебе в кринолине. На деле, как я понимаю, – когда духовная книга говорит тебе, что «вдохновенная медитация есть то, чего удостаивают», подразумевается, что ты должен из этого вынести: «вдохновенная медитация – хорошо для святых, ну а ты – руки прочь!» Французский оригинал Руководства не столь холоден, сколь перевод, и дальше добавлено, что монах может просить Бога о такой благодати, если делает это с правильным намерением, и что нормальная жизнь цистерцианца собственно и должна быть совершенным к ней приготовлением. На самом деле французское издание добавляет также, что цистерцианец обязан вести такую жизнь, которая располагала бы его к мистической молитве.

И все же, у меня осталось впечатление, что созерцание в траппистском монастыре принимается в значительной мере secundum quid[495], и если у меня есть тайное стремление к тому, что язык благочестивых учебников называет «вершинами», мне лучше поостеречься его обнаруживать. При других обстоятельствах это, наверно, расстроило бы меня, но сейчас мне было не до того. В конце концов, в любом случае это в большой мере теоретический вопрос. Все, о чем мне нужно сейчас беспокоиться – исполнить Божию волю, поступить, если мне будет позволено, в монастырь и принять всё как есть, а если Бог захочет чего-то «удостоить», то пусть «удостоит». Все прочие детали сложатся сами собой.

Только я отложил в сторону «Руководство» и потянулся за вторым томиком этого пиджин-инглиш[496], как в дверь постучали.

Этого монаха я прежде не видел, – передо мной стоял дородный седой человек с необыкновенно решительным подбородком, представился он наставником новициев. Я еще раз бросил взгляд на твердый подбородок и про себя подумал: «Клянусь, этот человек не потерпит всякой чуши и от новициев».

Но как только он заговорил, оказалось, что отец наставник исполнен удивительной простоты, мягкости и доброты. Мы прекрасно поладили с первого же часа. Он не был человеком, который держится церемоний, и не имел склонности к пресловутой искусно разработанной технике унижения, которая в прошлом сникала La Trappe[497] дурную славу. В тех традициях ему бы следовало, войдя в комнату, с треском захлопнуть за собой дверь и потребовать ответа, не за тем ли я поступаю в монастырь, чтобы скрыться от полиции.

Но он просто сел и сказал: «Молчание тебя не пугает?»

Я изо всех сил постарался заверить его, что молчание не только не пугает меня, но что я от него в восторге, и уже чувствую себя на седьмом небе.

– Тебе здесь не холодно? – спросил он. – Почему ты не закроешь окно? Свитер у тебя теплый?

Со всей отвагой я заверил его, что мне тепло как в печке, но он все-таки заставил меня закрыть окно.

На самом деле брат Фабиан, который подвизался в тот год в Гостевом доме, кормил меня страшными историями о том, какой ужасный бывает холод, когда утром встаешь и идешь на клирос: колени стучат, а зубы клацают так громко, что едва слышишь молитвы. Вот я и постарался приготовить себя к испытаниям, сидя с открытым окном без пальто.

– Тебе приходилось учить латынь? – спросил отец наставник. Я рассказал ему о Платоне и Таците. Кажется, он был удовлетворен.

Мы еще поговорили о разных вещах. Умею ли я петь? Говорю ли по-французски? Что привело меня к цистерцианцам? Читал ли я что-нибудь об ордене? Приходилось ли мне читать «Жизнь св. Бернарда» дона Эльве Ладди? – и о других подобных вещах.

Беседа была такой приятной, что мне все меньше и меньше хотелось выкладывать тяжкий груз, который лежал на моей совести, и рассказывать этому доброму трапписту о своей жизни до обращения, которая однажды заставила меня полагать, что у меня нет призвания к священству. Однако в конце концов я сделал это в нескольких фразах.

– Как давно ты крещен? – спросил наставник.