Семиярусная гора

Затем мы спустились в помещение на первом этаже, где новиции шумно толклись возле умывальников и, не открывая глаз, полных воды и мыла, нащупывали полотенца.

Отец наставник выбрал из них самого ослепленного мыльной пеной, и я услышал, что он сказал ему позаботиться обо мне, когда мы пойдем в церковь.

– Это твой ангел-хранитель, – пояснил отец и добавил: – Он раньше был морпехом.

III

С литургической точки зрения трудно выбрать лучшее время для принятия монашества, чем Адвент. Ты начинаешь новую жизнь, входишь в новый мир в самом начале литургического года. И все, что Церковь предлагает тебе петь, каждая молитва, которую ты произносишь во Христе и со Христом в Его мистическом Теле, – выражают горячее стремление к благодати, помощи, ожидание пришествия Мессии, Искупителя.

Душа монаха – это Вифлеем, в который Христос приходит, чтобы родиться – в том смысле, что Христос рождается там, где Его подобие обновляется благодатью, и где Его Божество особым образом, по любви, живет со Отцом и Святым Духом-, как «новое воплощение», «другой Христос».

Богослужения Адвента готовят Вифлеем в душах песнопениями и гимнами, выражающими эту горячую мольбу.

Это духовное стремление делается еще более властным оттого, что мир вокруг тебя мертв. Жизнь почти угасла. Деревья обнажены. Птицы больше не поют. Трава пожухла. Ты выходишь в поле с мотыгой, чтобы выкопать вереск. Солнце льет свет не лучами, а как бы перемежающимися вспышками, «сполохами», по изысканному выражению Джона Донна в Ноктюрне на день св. Люсии…

Но холодные камни монастырской церкви звенят песнопением, которое пылает живым пламенем, чистым, глубоким желанием. Это суровое тепло григорианского пения. Оно проникает глубоко за пределы обычных эмоций, поэтому от него не устаешь. Оно никогда не утомит тебя дешевой апелляцией к чувствительности. Оно не выманивает в открытое поле чувств, где твои враги, дьявол, воображение и наследственно порочная природа могут растерзать тебя на куски, оно влечет внутрь, где ты затихаешь в мире и сосредоточении, и где ты находишь Бога.

Ты покоишься в Нем, и Он врачует тебя Своей тайной премудростью.

В тот первый вечер в хоре я пытался спеть свои первые ноты в григорианском песнопении, преодолевая жесточайшую лихорадку – плод экспериментов в подготовке себя к низким температурам монастыря.

Это были вторые вечерние молитвы дня св. Люсии, и мы пели псалмы Commune virginum, а после них был capitulum Второго Воскресенья Адвента, и наконец кантор пропел первые слова прекрасного гимна Conditor Alme Siderum[499].

Какими размеренностью, силой, равновесием обладал этот простой гимн! Совершенство его строя по воздействию несравнимо со светской музыкой, пусть даже самой величественной, и, оставаясь в пределах одной октавы, говорит больше, чем Бах. В тот вечер я наблюдал, как выверенный звук подхватывал древние слова св. Амвросия, вливал в них еще больше силы, мягкости, убедительности, смысла, и они прекрасными огненными цветами распускались перед Богом, цвели на каменных стенах и растворялись в сумраке сводчатых перекрытий. Эхо их замирало, оставляя в душе покой и благодать.

Когда мы запели Magnificat, я почти плакал, но это потому, что я был новичком в монастыре. И, конечно, потому, что у меня была настоящая причина лить слезы благодарности и счастья, хрипло выпевая пересохшим горлом слова признательности за мое призвание, за то, что я, наконец, здесь, в монастыре, пою службу Богу вместе с Его монахами.

Отныне каждый день служба будет оглашать храм страстной проникновенной мольбой древних пророков, взывающих к Богу о ниспослании Искупителя. Veni, Domine, noli tardare: relaxa facinora plebis tuae[500]. И монахи подхватят эту мольбу столь же сильными голосами и, вооружаясь твердой верой в благодать и присутствие Бога среди них, спорят с Ним и укоряют Его так же, как это делали древние пророки. Что с тобой, Господи? Где же Твой Искупитель? Где Христос, которого Ты обещал нам? Или Ты спишь? Или Ты забыл нас, что мы до сих пор погребены во мраке страданий, войн и горя?

Хотя в тот первый вечер в хоре меня и захватила волна чувств, мне не пришлось испытать того, что обычно называют «утешением». Да и как испытывать утешение, если ты наполовину одурманен простудой и к тому же должен постоянно осваивать тысячи повседневных мелочей монастырской жизни.

Теперь я видел монастырь изнутри, так сказать с церковного пола, а не с галереи для гостей. Видел ее из крыла новициев, а не из сияющего и натопленного Гостевого дома. Я оказался лицом к лицу с монахами не в мечтах и не в средневековом романе, а прямо и непосредственно. Прежде община во всей силе литургической безымянности воспринималась как единое целое, неразличимая человеческая масса, наделенная личностью Самого Христа. Теперь же я видел ее распавшейся на составные части, и все подробности, хорошие и плохие, приятные и неприятные, открылись моему взору в непосредственной близости.