Семиярусная гора

Во время работы никакой передышки для молитвы не положено. Представления американских траппистов о медитации не заходят так далеко. Наоборот, подразумевается, что ты с безупречной целеустремленностью ныряешь с головой в работу, трудишься в поте лица, и к концу рабочего времени у тебя почти все сделано. Обратить труд в медитацию ты можешь, время от времени бормоча сквозь зубы: «Всё во имя Иисуса! Всё во имя Иисуса!» Но главное – продолжать работать.

В январе я не успел еще с головой окунуться в ту запутанную и нелепую систему медитации, которой пытался следовать позднее. Поэтому иногда поднимал голову и глядел сквозь деревья туда, где вдали за окаймленным кедрами рыжим холмом на фоне длинной череды синих гор возносился шпиль аббатской церкви. Это была мирная и радостная картина, и я размышлял над строкой одного из псалмов восхождения: Montes in circuitu ejus, et Dominus in circuitu populi sui[503]. Горы окрест него, так и Господь окрест народа Своего отныне и вовек.

И это правда. Я незримо окутан Его покровительством. Он окружил меня делами Своей любви, Своей мудрости, Своей милости. И так будет день за днем, год за годом. Порой меня будут одолевать трудноразрешимые проблемы, но когда все окончится, окажется, что найденные мной ответы вряд ли много значат, потому что все это время Бог незримо помогал мне и все уже разрешил. Вернее сказать, Он вплел решение в ткань моей жизни, в само бытие премудрым и непостижимым Своим Промыслом.

Теперь я готовился принять облачения, которые сделают меня членом ордена и откроют путь к принятию обетов. Однако, поскольку бумаги мои до сих пор не прибыли, никто не мог точно сказать, когда я надену белые одежды. Ждали письма от епископа Ноттингема, в чью епархию входили Ратленд и Окем, моя школа.

Оказалось, что в церемонии облачения у меня будет компания, и совсем не толстяк из Буффало. Он покинул монастырь в начале Великого Поста, несколько недель мирно продремав в хоре церковные службы. Он вернулся домой в Буффало и вскоре попал в армию. Нет, компанию мне должен был составить, можно сказать, старый друг.

Однажды, когда мы вернулись с озера, сменили рабочую обувь и умылись, я, мчась вверх по лестнице с первого этажа, налетел на отца наставника, появившегося из-за угла вместе с неким послушником.

Тот факт, что я спешил и с ходу налетел на людей, свидетельствует, что я был куда меньшим созерцателем, чем сам себе казался.

Послушник оказался священником, я заметил римский воротничок, а когда бросил второй взгляд на лицо, узнал эти костистые ирландские черты, очки в темной оправе, высокие скулы и розовую кожу. То был тот самый кармелит, с которым мы вели разговоры в гостевом доме во время ретрита прошлой Пасхой и обсуждали сравнительные достоинства цистерцианцев и картезианцев.

Мы глянули друг на друга с одинаковым выражением: «Ты – здесь!» Но, как ни странно, вслух произнес эти слова не я, а он. Потом он повернулся к отцу наставнику и сказал:

– Отче, вот человек, который обратился к вере, читая Джеймса Джойса.

Не думаю, что отец наставник слышал о Джеймсе Джойсе. Но кармелиту я говорил, что чтение Джойса сыграло некоторую роль в моем обращении.

Итак, в первое воскресение Великого Поста мы вместе получали облачение. Ему дали имя Сакердос. Мы стояли рядом в центре зала капитула. С нами был еще один восемнадцатилетний новиций, принимавший начальное посвящение. Позади находился стол, уставленный книгами для раздачи общине в качестве «великопостного чтения».

Аббат был болен. Мы поняли это, слушая, с каким трудом он читал Евангелие на вечерней службе. Ему следовало бы оставаться в постели, потому что, без сомнения, это было серьезное воспаление легких.

Однако он был не в постели. Он сидел на жестком стуле, эвфемистически именуемом «троном» – с которого он обыкновенно председательствовал капитулу[504]. Несмотря на то, что едва видел нас, произнося страстную горячую проповедь, он с глубоким убеждением поведал, что если мы пришли в Гефсиманию в поисках чего-то еще кроме креста, болезней, борьбы, напастей, невзгод, унижения, постов, страданий, в общем, всего того, что ненавистно человеческой природе, то мы совершили большую ошибку.

Затем один за другим мы поднялись по ступеням к его трону, он стащил с нас куртки и, с помощью певчего и отца наставника, официально облачил нас в белые одежды, которые мы и прежде носили, в качестве облатов, но теперь с нарамниками и мантиями полноправных новициев ордена.

Спустя, наверно, не более пары недель я сам оказался в лазарете, только не с пневмонией, а с гриппом. Помню, что входил в отведенную мне больничную келью с тайной радостью и триумфом, несмотря на то, что не прошло и двух дней с тех пор, как ее освободил брат Хью, которого мы отнесли на кладбище; он лежал на похоронных дрогах с улыбкой мрачного удовлетворения, характерной для усопших траппистов.