Семиярусная гора

Утром в понедельник я исповедовался. Была неделя поста и молитвы[501], и все новиции ходили на исповедь к своему особому духовнику, которым в тот год был отец Одо. Я стал на колени в маленьком открытом конфессионале и с глубоким раскаянием поведал, что когда отец Иоаким сказал мне однажды в Гостевом доме, чтобы я пошел и сказал толстяку из Буффало, чтобы тот спустился в церковь к Службе девятого часа, я этого не сделал. Я так запутался в незнакомом цистерцианском обряде, что, облегчив душу от этого и подобных преступлений, чуть не бежал из исповедальни, едва отец Одо закончил читать первую молитву, – прежде чем он успел отпустить мои грехи.

Я уже вскочил на ноги и собрался выйти, но он заговорил, и я решил, что мне лучше остаться.

Я стал слушать, что он хотел мне сказать. Говорил он просто и доброжелательно. Основной смысл был таков:

«Кто знает, сколько душ зависит от твоего пребывания в монастыре? Может быть, Богом определено, что многие в миру спасутся только благодаря твоей верности призванию. Ты должен помнить о них, если когда-нибудь у тебя возникнет соблазн уйти. А такой соблазн скорей всего будет. Помни об этих душах в миру. Некоторых ты знаешь. Других можешь никогда не узнать до тех пор, пока вы не встретитесь на небесах. Но во всяком случае, ты пришел сюда не один…»

За все время послушничества у меня не было искушения уйти из монастыря. На самом деле ни разу с тех пор, как я приступил к монашеской жизни, у меня не возникало ни малейшего желания вернуться обратно в мир. Но пока я был послушником, даже мысль оставить Гефсиманию и перейти в какой-то другой орден меня не беспокоила. Впрочем, такая мысль была, но она не нарушала мой покой, потому что всегда оставалась не более чем отвлеченной и умозрительной.

Помнится, однажды отец наставник задал мне об этом вопрос. Я признался:

– Мне всегда нравились картезианцы. На самом деле, если бы у меня была возможность, я скорее всего поступил бы к ним, а не сюда. Но из-за войны это стало невозможно…

– Там бы не было столько послушаний, как здесь у нас, – только и сказал он, и мы заговорили о чем-то другом.

Пока я не принял обеты, это все меня совсем не беспокоило.

На следующее утро отец наставник вызвал меня в конце рабочего дня, вручил охапку белых шерстяных облачений и велел надеть. Послушники обычно получали орденское облачение спустя несколько дней пребывания в монастыре – один из тех отступающих от общего правила обычаев, которые сложились в уединенных Домах. В Гефсимании он сохранялся вплоть до недавних перемен. Итак, спустя три дня после поступления в послушники я сбросил с себя мирскую одежду и был рад избавиться от нее навсегда.

Несколько минут ушло на то, чтобы разобраться в сложном устройстве белья образца пятнадцатого века, которое трапписты носят под облачениями. И вот я вышел из кельи в белой рясе, наплечнике, с белым матерчатым кушаком на поясе и бесформенным плащом облата на плечах. И так предстал перед отцом настоятелем, чтобы узнать свое имя.

Когда я собирался стать францисканцем, то часами я подбирал себе имя, – а теперь просто взял то, что дали. Правду сказать, я был слишком занят, чтобы предаваться столь ничтожным мыслям. И вот оказалось, что меня будут звать брат Людовик. Толстяк из Буффало стал братом Сильвестром. Было приятно, что я Людовик, а не Сильвестр, хотя мне самому никогда не пришло бы в голову выбрать какое-то из этих имен.

Что ж, возможно, Бог для того и заставил меня припомнить всю свою жизнь и то, как я впервые отправился во Францию, двадцать первого августа, чтобы я вдруг осознал, что это был день моего святого покровителя в монашестве. То путешествие было милостью Божией. Возможно, именно дни, что я провел во Франции, в конечном счете определили мое призвание, если что-либо в естественном порядке вещей вообще его определяет… Потом я припомнил, что довольно часто молился у алтаря Св. Людовика и Св. Михаила Архангела в приделе собора Св. Патрика в Нью-Йорке. Я зажигал перед ними свечи, если случались неприятности в начале моего обращения.

Не мешкая, я отправился в скрипторий, взял лист бумаги, вывел на нем печатными буквами «БРАТ МАРИЯ ЛЮДОВИК» и наклеил на коробку, которая отныне вмещала всю мою частную жизнь: одна небольшая коробка, в которой хранится пара тетрадок со стихами и размышлениями, томик св. Иоанна Креста, «Мистическое богословие св. Бернарда» Жильсона и письма: от Джона-Пола из лагеря Королевских ВВС, от Марка Ван Дорена и Боба Лэкса.

Я посмотрел в окно на узкую каменистую долину за парапетом послушнического корпуса, кедры за ней и голые леса у зубчатой линии холмов. Haec requies mea in saeculum saeculi, hic habitabo quoniam elegi eam! [502]

IV

В январе послушники работали в лесу подле озера, которое устроили монахи, соорудив запруду на ливневом овраге. В лесу было тихо, и стук топоров отражался от серебристо-серого полотна воды, гладкого как металл на фоне деревьев.