Семиярусная гора

Все инстинкты писателя я принес с собой в монастырь. Я сознавал это и не таился. Отец наставник не только одобрял, но и поддерживал меня, когда я хотел сочинять стихи, записывать размышления и все, что приходило мне в голову, пока я был послушником.

Уже в свое первое Рождество в Гефсимании я наполовину исписал свою старую тетрадь, сохранившуюся со времен Колумбии. Я заносил туда все те мысли, что проплывали в моем сознании, пока я был кандидатом в послушники, во время тех прекрасных праздников.

Я обнаружил, что промежуток после ночной службы, когда настает полная тишина, и до четырех-пяти утра в праздничные дни – прекрасное время, чтобы писать стихи. После двух-трех часов молитв разум пропитан миром и богатством богослужения. За холодными окнами занимается рассвет. Если тепло, то начинают петь птицы. Целые вереницы образов кристаллизуются в тишине и покое, и строки словно складываются сами собой.

Это длилось до тех пор, пока отец наставник не запретил мне писать стихи в это время. Устав отводит эти священные часы для изучения Писания и псалмопения. Со временем я понял, что это даже лучше, чем сочинять стихи.

Какое это прекрасное время для чтения и размышлений! Особенно летом, когда можно взять с собой книгу и выйти под деревья. Какие оттенки цвета и света заполняют лес в конце мая! Такой зелени голубизны я не знал прежде. А на востоке рассветное небо пылает так ярко, что почти ожидаешь увидеть грозных и сверкающих крылатых животных Иезекииля, которые быстро движутся туда и сюда[505].

Шесть лет в это время суток в праздничные дни я читал одну из трех-четырех книг и ничего другого. «Комментарии на псалмы» св. Августина, «Моралии» св. Григория Великого, св. Амвросия «О некоторых псалмах» или «Комментарии на Песнь Песней» св. Гильома из Сен-Тьерри[506]. Иногда я заглядывал в того или иного св. отца, или читал Писание simpliciter[507]. Как только я вошел в мир этих великих святых и задержался в Эдеме их творений, у меня отпало всякое желание посвящать это время собственным писаниям.

Книги, подобные этим, череда богослужений, праздники и периоды литургического года, пора сева, посадок и сбора урожая, и в целом гармоничное и многообразное сплетение природного и духовного циклов, которые составляют цистерцианский год, так наполняют жизнь, что не остается времени и желания писать.

Написав несколько стихотворений в первое Рождество, одно или два в январе, одно на праздник Очищения[508], и еще одно Великим Постом, я был рад умолкнуть. Лето – напряженный сезон, даже если нет других причин оставить писательство.

С приходом пасхального периода мы начали сеять горох и бобы, а когда он окончился, уже собирали их. Затем, в мае косили первую люцерну на поле св. Иосифа, и с той поры каждое утро и под вечер послушники в соломенных шляпах и с вилами выходили гуськом, длинной цепочкой, собирать на полях сено. От св. Иосифа мы шли к верхней долине в дальнем северо-западном углу владений, в окруженной лесом ложбине, позади небольшого холма под названием Масличная гора[509]. Потом мы спускались в нижнюю долину, где я однажды поднял на вилы клок сена, а из него выпала черная змея. Когда большие телеги были заполнены, кто-нибудь из нас возвращался на них назад, чтобы помочь разгрузить их в коровнике, на конюшне или в овчарне. Это одна из самых тяжелых работ, которые у нас были. Ты залезаешь на огромный темный сеновал, взметается пыль, с телеги в тебя мечут сено так быстро, как только могут, а ты пытаешься отбрасывать его назад, укладывая в дальний конец сеновала. Через пару минут это место начинает напоминать чистилище, потому что солнце нещадно нагревает жестяную крышу над головой, и сеновал превращается в большую душную черную печь. Жаль, что я не видел этот коровник в прошлые времена, в миру, когда непрерывно грешил. Это могло бы заставить меня одуматься.

В июне солнце Кентукки становится яростным и, стоя почти в зените, обжигает глинистые борозды неистовым жаром. Тогда-то для цистерцианцев и наступает истинное покаяние. В небольшой галерее монастырского двора появляется зеленый флажок, означающий, что больше не нужно надевать облачение ни в трапезную, ни в свободное время. Но и тогда, даже сидя в полном покое в тени деревьев, ты чувствуешь, что вся одежда на тебе пропитана потом. Роща звенит мириадами сверчков, и их несмолкаемый треск заполняет монастырский двор, отражается от кирпичных стен, и весь монастырь напоминает шипящую на огне сковороду. Это время, когда хоры заполняют мухи, и ты кусаешь губы, чтобы удержаться и не прихлопнуть их, ведь ты решил никогда их не убивать, но они ползают по лбу и лезут в глаза, когда ты пытаешься петь… И все же это прекрасное время, и утешений в нем больше, чем испытаний: на него приходятся великие праздники: Пятидесятницы, Тела Христова[510], когда монастырь устилается целыми коврами цветов, праздник Святого Сердца[511], св. Иоанна Крестителя, святых Петра и Павла.