Семиярусная гора

Естественно было бы ожидать, что два брата, встретившись в такое время, станут говорить о «прежних днях». В некотором смысле мы говорили. Наши жизни, наши воспоминания, наша семья, родной дом, наши общие развлечения – все это действительно составляло фон нашей беседы и косвенно, но весьма отчетливо, давало себя знать.

Оно присутствовало так явственно, что не было нужды поминать это печальное запутанное прошлое, со всеми его разочарованиями, недоразумениями и ошибками. Оно было так же реально и живо, как память об автомобильной катастрофе в палате травматологии, где жертвы возвращаются к жизни.

Возможно ли счастье без веры, без чего-то главного, выходящего за пределы нашего знания? Дом, построенный дедом в Дугластоне, где целых двадцать лет следили, чтобы холодильник был полон, а ковры вычищены, где на столике в гостиной всегда лежало пятнадцать разных журналов, в гараже стоял «бьюик», а попугай на задней веранде перекрикивал соседское радио, все это символы жизни, которая не принесла им ничего, кроме разочарований, тревог, непонимания и раздражения. В этом доме Бонмаман каждый день часами просиживала перед зеркалом, втирая в щеки кольдкрем, словно собиралась идти в оперу, но она никогда туда не ходила, разве что видела ее в мечтах, сидя в тревоге и одиночестве посреди баночек с притираниями.

На все это мы ответили так, как было доступно нашему поколению. В кино, в маленьких тускло освещенных барах Лонг-Айленда или в шумных, сияющих хромом, городских – мы делали то же, что она делала дома. Мы тоже не ходили в свою особую оперу.

Когда человек пытается жить без благодати, не все его дела греховны, это, конечно, верно. Он может делать много хороших вещей: водить машину, читать книги, плавать, писать картины. Может делать все то, чем мой брат занимался в разное время: собирать марки, открытки, бабочек, изучать химию, фотографировать, водить самолет, изучать русский. Все это хорошо само по себе, и это можно делать без благодати.

Но бессмысленно потом спрашивать, приблизило ли все это его к счастью.

Я говорил брату о вере. Даром веры мы соприкасаемся с Богом, с самим Его бытием и реальностью во тьме, ибо наши чувства и разум не могут постичь Его бытие само в себе. Но вера без труда преодолевает все эти ограничения: ибо это Бог открывает Себя нам, и все, что требуется от нас, – это смирение принять Его откровение на тех условиях, как оно приходит к нам: из уст людей.

Когда связь с Богом установлена, Он дает нам освящающую благодать: Свою жизнь, силы любить Его, преодолеть слабость и ограниченность наших слепых душ, служить Ему, сдерживать нашу безумную и мятежную плоть.

«Если у тебя есть благодать, – сказал я ему, – ты свободен. Без нее ты не можешь перестать делать то, что ты знаешь, что не должен делать, и знаешь, что на самом деле не хочешь делать. Но если благодать с тобой, ты – свободен. Если ты крещен – нет такой силы, которая заставит тебя совершить грех – ничто не может принудить тебя к нему против твоей воли. И если ты только пожелаешь, ты будешь свободен всегда, потому что тебе будет дана сила, столько, сколько нужно, так часто, как ты просишь, как только ты попросишь, а скорее всего – задолго до того, как попросишь».

Теперь его желание приобщиться Святых Тайн укрепилось.

Я пошел в приемную преподобного отца.

– Мы, конечно, не можем крестить его здесь, – сказал он, – но можно сделать это в одном из приходов поблизости.

– Думаете, есть надежда?

– Я попрошу отца Джеймса, чтобы он поговорил с ним и сообщил мне, что он думает.

К полудню субботы я рассказал Джону-Полу всё, что знал. Я добрался до Таинств и индульгенций, затем вернулся назад и объяснил понятие, столь загадочное для многих вне Церкви – «Святое Сердце». Потом я остановился. Я был опустошен. Мне больше нечего было дать ему.

А он спокойно сидит на стуле и говорит:

– Продолжай, расскажи мне еще.

Следующий день был воскресенье, праздник святой Анны. Во время длинного перерыва после капитула и перед торжественной мессой я спросил отца наставника, нельзя ли мне пойти в гостевой дом.

– Преподобный отец сказал мне, что твой брат, видимо, поехал в Нью-Хейвен креститься.

Я отправился в часовню новициата и стал молиться.

После обеда я узнал, что так и было. Джон-Пол сидел в своей комнате, спокойный и радостный. Много лет я не видел его таким безмятежным.

Тогда я смутно осознал, что в эти четыре дня Божия любовь смыла и обратила во благо почти двадцать лет моего дурного примера. Зло, причиненное моим хвастовством, превозношением и торжеством собственной глупости, искуплено в моей душе одновременно с тем, как оно было смыто из его души, и я ощутил покой и благодарность.

Я рассказал ему, как пользоваться миссалом и как принимать причастие, потому что было решено, что в первый раз он причастится на особой мессе, которую завтра будет служить Преподобный отец.