Семиярусная гора

До их пор не понимаю, почему им понадобилось столько времени, чтобы послать телеграмму. 17 апреля было уже десять дней назад – в конце Страстной седмицы.

Спустя еще несколько дней пришло письменное подтверждение, и наконец, спустя несколько недель, я узнал, что Джон-Пол действительно погиб.

Случилось все так. В ночь пятницы шестнадцатого, на которую приходился праздник Богоматери Скорбящей, он и его экипаж вылетели на своем бомбардировщике, имея целью Мангейм[518]. Мне так и не удалось выяснить, произошло ли крушение на прямом или обратном пути, но самолет упал в Северном море. Джон-Пол был серьезно ранен при крушении, но ему удавалось держаться на плаву, он даже пытался поддерживать пилота, который был уже мертв. Его товарищам удалось спустить на воду резиновую спасательную шлюпку и втащить его внутрь.

Он очень серьезно пострадал: возможно, была сломана шея. Он лежал на дне шлюпки и бредил.

Его мучила жажда. Он все время просил пить. Но у них не было воды. Бак с водой разбился при падении, вся вода вытекла.

Это длилось не очень долго. Он промучился три часа и умер. Что-то вроде трех часов жажды Христа, Который любил его и умер за него много веков назад и вновь приносил Себя в жертву, и в тот самый день тоже, на многих алтарях.

Его спутники страдали гораздо дольше, в конце концов их подобрали и доставили в безопасное место. Но это было спустя почти пять дней.

На четвертый день они похоронили Джона-Пола в море.

Мой нежный брат, мои бессонные глаза
Цветами будут для твоей могилы,
И если хлеб свой не могу вкушать,
Мой пост над ней пусть прорастет, как ива.
И если жажду мне не утолить,
Пускай забьет родник из этой жажды.

В какой земле под задымленным небом

Теперь лежит затерянный твой прах?
Скажи, в каком трагическом пейзаже
С дороги сбился твой несчастный дух?

В трудах моих найди себе надгробье,

В мои страданья голову склони,
И кровь, и жизнь мою возьми себе,
Чтоб ложе лучшее купить взамен.
Дыхание мое и даже смерть
Возьми и обрети упокоенье.

Когда в боях все воины падут

И обратятся в пыль знамена,
Пусть возвещают наших два креста,
Что умер Бог на них за нас обоих.

Среди обломков твоего апреля

Оплакивает Он мою весну,
И в одинокую твою ладонь
Роняет золотые слитки слез. —
То выкуп за тебя родной земле.
И над твоей могилой безымянной
Безмолвные, невидимые слезы
Струятся, словно колокольный звон.
Они зовут тебя домой вернуться [519].

Эпилог Meditatio pauperis in solitudine [520]

I

День дню изливает слово[521]. Сменяются облака. Лета и весны проплывают над нашими лесами и полями неторопливой размеренной чередой, время прошло, а ты и не заметил.

В июньском пекле Христос изливает с небес Духа Святого, а оглянувшись, вдруг замечаешь, что стоишь посреди амбара, лущишь кукурузу, и холодный ветер последних октябрьских дней, долетая сквозь поредевшие леса, пробирает тебя до костей. Прошла минута – и уже Рождество, Христос рождается.

В последних трех Великих мессах, которые служатся как торжественные архиерейские высокие мессы, с архиерейским третьим часом, я один из младших алтарников. Мы облачились в ризнице и ждем в алтаре. Под мощные звуки органа Преподобный отец проходит с процессией монахов по галерее, на мгновение преклонив колена перед Святыми Дарами в часовне Богоматери-Победительницы. Потом начинается служба Третьего часа. Затем – торжественное облачение: я с подобающими поклонами подношу посох, процессия идет к подножию алтаря, и хор запевает потрясающие входные антифоны, вмещающие все богатство смыслов Рождества. Дитя, появившееся на свет в уничижении, в яслях, пред пастухами, рождается сегодня на небесах в славе, великолепии, величии: и день, в который Он рожден, есть вечность. Он рождается вечно, Всесильный, Премудрый, Рожденный прежде денницы[522]. Он есть начало и конец, Сын, вечно рождающийся от Отца, бесконечного Бога: и Сам Он – тот же Бог, Бог от Бога, Свет от Света, Бог истинный от Бога истинного. Бог, вечно рождающийся от Себя, Сам Свое второе Лицо: Один, но рождающийся от Себя Самого вечно.