Семиярусная гора

На следующее утро весь капитул меня преследовало смутное беспокойство, что Джон-Пол заблудится и не сможет найти дорогу в часовню Богоматери Победительницы. Как только окончился капитул, я бросился в церковь впереди Преподобного отца, вошел в большое пустынное здание и стал на колени.

Джона-Пола нигде не было видно.

Я оглянулся. В конце длинного нефа с пустыми скамьями для певчих, высоко на пустынной галерее стоял на коленях Джон-Пол, в форме, совершенно один. Он казался невероятно далеким, и между нами – между мирянской частью церкви, где он находился, и хорами, где был я, – запертая дверь. Я не мог окликнуть его и объяснить весь длинный кружной путь вниз через Гостевой дом. А он не понимал моих знаков.

В тот момент в моей памяти вспыхнули бесчисленные сцены нашего забытого детства, когда я камнями отгонял Джона-Пола от того места, где мы с друзьями строили шалаш. И теперь вдруг все повторялось: Джон-Пол стоит, смущенный и несчастный, на расстоянии, которое он не в силах преодолеть.

Порой та же картина преследует меня и теперь, когда он мертв: как будто он стоит беспомощный в Чистилище и ждет моих молитв, и от меня в какой-то мере зависит, выберется ли он оттуда. Но я надеюсь, что он уже вне Чистилища!

Отец наставник пошел привести его. Я стал зажигать свечи на алтаре Богоматери Победительницы и к тому времени, как месса началась, краешком глаза увидел, что он стоит на коленях подле одной из скамей. Так что мы причастились вместе, все окончилось благополучно.

На следующий день он уезжал. После капитула я проводил его до ворот, кто-то из гостей подвозил его до Бардстауна. Когда машина разворачивалась, чтобы выехать на улицу, Джон-Пол обернулся и помахал. И только тогда в лице его промелькнуло выражение, открывшее мне, что, возможно, он так же, как и я понимает, что мы больше никогда не встретимся на земле.

Пришла осень, и с ней – сентябрьская Великая Тридесятница, когда молодые монахи должны десять раз прочесть Псалтырь по умершим. В эту пору стоят ясные сухие дни, очень солнечно, воздух прохладный, перистые облака высоки, а леса на зубчатых холмах набирают цвета ржавчины, крови и бронзы. Тогда утром и днем мы выходим срезать кукурузу. Поле св. Иосифа давно позади, зеленые стебли убраны на силос. Теперь мы работаем на широких каменистых полях средней и нижней долины, прорубая себе путь сквозь сухую кукурузу, и каждый удар ножа – как выстрел винтовки. Словно эти заросли превратились в стрельбище, и все мы палим из двадцать второго калибра.

А позади нас образуется широкая просека, на которой вырастают гигантские стога, и два послушника, идущие последними, словно удавкой стягивают их толстой веревкой и надежно перевязывают шпагатом.

К ноябрю, когда обмолот кукурузы почти закончен, а толстые индюшки громко кулдычат в своем загоне и бегают темными стаями под сумрачным небом от решетки к решетке, я получил от Джона-Пола весточку из Англии. Сначала он служил в Борнмуте, откуда прислал открытку с изображением пансионов, которые я узнал, это был Уэст-Клифф. Всего десять лет прошло с тех пор, как мы проводили здесь лето, но вспоминалось оно как что-то невероятное, как иная жизнь – словно бывает что-то вроде переселения душ.

Позже его перевели куда-то в Оксфордшир. Письма приходили с аккуратно вырезанными здесь и там прямоугольничками, но если он писал «С удовольствием сходил – и заглянул в – и книжные магазины», – мне было нетрудно мысленно вставить «Оксфорд» в первый пропуск и «колледжи» во второй, коль скоро на почтовом штемпеле значилось «Банбери». Здесь он продолжал проходить подготовку. Было непонятно, как скоро ему предстоит участвовать в настоящих боях с Германией.

Среди прочего он писал, что познакомился с девушкой, и описывал ее, а скоро оказалось, что они собираются пожениться. Я был рад этому браку, но переживал за его надежность: велика ли вероятность, что они когда-нибудь смогут завести дом и жить в нем, как полагается?

В монастырь пришло Рождество, принеся с собой ту же благодать и те же утешения, что и год назад, только еще сильнее. В праздник св. апостола Фомы Преподобный отец разрешил мне принести обеты ему лично, более чем за год до того, как будет позволена публичная церемония. Имей я возможность приносить хоть десять различных обетов в день, я бы не смог выразить того, что испытывал по отношению к монастырю и цистерцианской жизни.

Итак, начался 1943 год, и неделя за неделей помчались к Великому посту.

Великий пост, кроме всего прочего, означает отсутствие писем. Монахи не получают писем и не пишут во время поста и Адвента, и в последней весточке, которую я получил перед Пепельной средой, сообщалось, что Джон-Пол планирует свадьбу в конце февраля. Мне предстояло дождаться Пасхи, чтобы узнать, женился он или нет.