Семиярусная гора

Я уже немного постился год назад в свой первый Великий пост, но он был прерван почти двумя неделями лазарета. Теперь был мой первый шанс пройти его без смягчений. В те дни, когда я еще придерживался мирских представлений о питании и здоровье, мне представлялось, что Великим постом в траппистских монастырях постятся сурово. Мы ничего не ели до полудня, а в полдень получали две плошки – одна с супом, другая с какими-нибудь овощами, и сколько угодно хлеба, но потом, вечером, – всего лишь легкий перекус – кусок хлеба и одно блюдо – что-нибудь вроде яблочного пюре, пару унций[517].

Однако если бы я поступил в цистерцианский монастырь в двенадцатом веке, или даже в девятнадцатом, – мне пришлось бы затянуть пояс и ходить голодным до четырех пополудни, и потом – никакой другой пищи: никаких перекусов, ни кусочка.

Пристыженный этим открытием, я понял, что нынешний Великий Пост меня не пугает. Правда, теперь по утрам я посещал занятия по богословию, вместо того чтобы идти крушить камни на задней дороге или рубить бревна в дровяном сарае, как мы делали в новициате. Подозреваю, что это существенное различие, поскольку если ты машешь колуном на пустой желудок, то очень скоро начинают дрожать колени. По крайней мере, так было с моими коленями.

Но в 1943 году даже Великим постом часть рабочего времени я проводил в помещении, потому что преподобный отец уже приставил меня переводить книги и статьи с французского.

Поэтому после общей мессы я доставал книгу, карандаш и бумагу и шел работать за один из длинных столов в скриптории новициата. По возможности быстро я исписывал желтые страницы, и как только они были готовы, другой послушник забирал их у меня и перепечатывал. Так что, можно сказать, в те дни у меня даже был секретарь.

Наконец долгие покаянные службы достигли кульминации на Страстной, и ужасный горький плач Иеремии снова эхом отозвался под темными сводами церкви, затем отгремела четырехчасовая Псалтырь Великой Пятницы в помещении капитула, молчаливо проследовала вокруг монастыря процессия босых монахов, и отзвучало долгое печальное пение, сопровождающее поклонение Кресту.

Каким облегчением было снова услышать колокола Великой Субботы, как утешительно пробудиться от смертного сна с троекратным «Аллилуия». Пасха в тот год была самой поздней из всех возможных – двадцать пятого апреля – и было много цветов, которые наполняли церковь умопомрачительным ароматом кентуккской весны – будоражащим, густым и пьянящим запахом цветов, сладким и крепким. Восстав от краткого пятичасового сна, мы вошли в церковь, заполненную теплым ночным воздухом и плавающую в этих роскошных ароматах, и вскоре зазвучал пасхальный призыв, ликующий и торжественный.

Как мощны гимны и антифоны пасхальной службы! Григорианское пение, которому, строго говоря, следует быть монотонным, поскольку оно чуждо приемам и изобретательности современной музыки, – исполнено бесконечно богатого разнообразия благодаря своей тонкости, возвышенности и глубине, и корнями уходит далеко за пределы мелкой виртуозности и «техничности», в глубины духа и человеческой души. Пасхальное «аллилуия», не покидая узкие рамки, предписанные восьмью григорианскими ладами, обнаруживает краски, тепло, смысл и радость, какими не владеет никакая другая музыка. Как и всё у цистерцианцев, включая самих монахов, эти антифоны, подчиняясь строгому Уставу, который, казалось бы, должен стереть всякую индивидуальность, в действительности становятся единственными в своем роде, бесподобными.

В это самое время и пришла новость из Англии.

Среди писем, которые я обнаружил в полдень Великой Субботы под салфеткой в трапезной, было письмо от Джона-Пола. Я прочел его в Светлый Понедельник, в нем говорилось, что он женился, как и задумывал, и вместе с женой ездил ненадолго на Английские Озера. Потом его перевели на другую базу, и он участвует в боях.

Я понял, что раз или два он где-то что-то бомбил, но писал он об этом так скупо, что даже цензору было нечего вырезать. Было заметно, что в его отношении к войне и своему в ней участию произошла огромная перемена. Он не хотел о ней говорить. Ему было нечего сказать. И по тому, как он писал, что не хочет говорить о ней, было понятно, что он очень сильно переживал.

Теперь Джон-Пол оказался лицом к лицу с миром, который он и я помогали строить.

В полдень Светлого Понедельника я сел писать ему письмо и подбодрить, насколько это было в моих силах.

Я окончил письмо во вторник Светлой Седмицы. Мы собрались на хорах перед общей мессой, когда вошел отец наставник и сделал мне знак «Настоятель».

Я пошел в кабинет настоятеля. Нетрудно было угадать, в чем дело.

Проходя мимо Пьеты в углу галереи, я погрузил свою волю и чувства в рану на боку мертвого Христа.

Преподобный отец сделал мне знак войти, я опустился на колени у его стола, получил благословение, поцеловал кольцо, и он прочел мне телеграмму, в которой говорилось, что 17 апреля в воздушном бою сержант Дж.-П. Мертон, мой брат, пропал без вести.