Семиярусная гора

Я прибыл в Нью-Йорк, поселился в доме в Дугластоне, и первые два месяца читал Библию тайком – боялся, что надо мной будут смеяться. Поскольку я спал на веранде, откуда прозрачная стеклянная дверь вела в верхний холл, да и вообще делил ее с дядей, то не рискнул молиться на коленях перед сном, хотя, уверен, все были бы только рады. Мне недоставало смирения, чтобы не обращать внимания на то, что скажут или подумают люди. Я боялся их комментариев, даже одобрительных. Это квинтэссенция гордости – ненавидеть и бояться даже неподдельного одобрения от тех, кто нас любит, обижаться на него, как на унизительное покровительство.

Нет смысла рассказывать, как это настоящее, но кратковременное религиозное рвение постепенно остывало во мне и наконец исчезло. На Пасху мы пошли в церковь, где когда-то мой отец играл на органе, Церковь Сиона, сиявшую своим белым шпилем на холме среди акаций, на полдороге от нашего дома к станции. Служба меня раздражала, а моя гордыня усиливала раздражение. После, расхаживая по дому или сидя за обеденным столом, я вещал всем, какое ужасное место Церковь Сиона и обличал ее, как только мог.

Однажды в воскресенье я пошел в Дом собраний квакеров во Флашинге, где некогда сидела, медитируя вместе с Друзьями[174], моя мать. Я тоже сел на низкую церковную скамью в задних рядах, у окна. Зал был заполнен наполовину. Люди в основном пожилые и среднего возраста. Ничто с виду не отличало их от тех, кто собирался в методистской, баптистской, епископальной или какой-либо другой протестантской церкви, разве что сидели они молча, ожидая сошествия Святого Духа. Это мне понравилось. Мне нравилась тишина. Мне было покойно. В ней мое смущение погасло, я перестал смотреть по сторонам и критиковать людей и обратился, хоть поверхностно, к своей душе. В ней зрело какое-то решение.

Но долго это не продлилось. В какой-то момент некая дама средних лет решила, что Святой Дух призывает ее говорить. Втайне я заподозрил, что она пришла на собрание уже изготовившись во что бы то ни стало сказать речь, ибо, поднявшись и немного порывшись в сумочке, она начала громким уверенным голосом: «Когда я была в Швейцарии, я сфотографировала знаменитого Люцернского Льва[175]…» – с этими словами она извлекла из сумочки фото. Несомненно, это и был тот самый лев. Она подняла картинку вверх и постаралась показать его Друзьям, одновременно поясняя, что она считает это великолепной иллюстрацией мужества швейцарцев, стойкости, упорства и прочих добродетелей знаменитого своими часами народа. Она еще долго перечисляла добродетели, теперь я их позабыл.

Друзья терпеливо ей внимали, без энтузиазма и возмущения. Но я, выйдя из дома собраний, сказал себе: «Они такие же, как все. В других церквях банальности выдает священник, а здесь это просто позволено каждому».

В целом у меня хватало здравого смысла понимать, что глупо искать группу людей, общество, религию, церковь, где вовсе не было бы посредственности. Но когда я прочел труды Уильяма Пенна и нашел, что они не духовнее Каталога Монтгомери Уорд[176], я потерял интерес и к квакерам. Возможно, все было бы иначе, попадись мне в руки книги Эвелин Андерхилл[177].

Думаю, что среди квакеров есть немало примеров ревностного, чистого, смиренного служения Богу и настоящей, искренней любви. В любой религии они есть. Но я никогда не видел, чтобы они поднимались выше добродетелей естественного порядка. Такие люди исполнены природной добродетели, многие из них – созерцатели в обычном смысле этого слова. И Бог, если будет на то Его воля, не оставит их Своею благодатью. Потому что Он любит добрых людей повсюду и не отнимет от них Своего света. Но я не находил в квакерах большего, чем то, на что они и притязали – Общество Друзей.

Этим же летом, в медлительном грязном поезде, идущем кружной дорогой в Чикаго, куда я отправился посмотреть Всемирную Выставку, мне попались две брошюры мормонов из Павильона Религий[178], но история священных книг, явленных на горе в северной части штата Нью-Йорк, меня не убедила. Потом кипучая жизнь за тонкими красно-желтыми стенами выставочных павильонов, разбросанных между озером, трущобами и грузовыми станциями, увлекла меня. Именно здесь я впервые вдохнул свежий ветер просторных, бесконечных равнин Среднего Запада.