Семиярусная гора

Я увидел Христа Апокалипсиса, мучеников, святых отцов. Это был Христос святого Иоанна, апостола Петра, святого Августина и блаженного Иеронима, святых отцов-пустынников, Христос Бог, Царь, «ибо в Нем обитает вся полнота Божества телесно, и вы имеете полноту в Нем, Который есть глава всякого начальства и власти… Ибо Им создано все что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, – все Им и для Него создано. И Он есть прежде всего и все Им стоит… ибо благоугодно было Отцу, чтобы в Нем обитала всякая полнота… Он есть образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари». «Первенец из мертвых и владыка царей земных. Возлюбивший нас и омывший нас от грехов наших Кровию Своею и соделавший нас царями и священниками Богу и Отцу Своему»[166].

Святые тех далеких дней оставили на стенах церквей слова, которые по особой благодати Божией я мог в какой-то мере воспринять, хотя не все из них умел понять до конца. Но превыше всего, самым реальным и непреложным источником благодати был Сам Христос, присутствовавший в этих храмах во всей Своей Силе, Человечестве, в Своей Человеческой Плоти и Своим телесным Присутствием. Как часто я оставался в этих церквях совершенно один, наедине с величественным Богом – и не понимал этого, лишь – как я уже сказал – невольно и смутно ощущал. Он Сам открывал мне Себя, столь непосредственно, что я даже был не в состоянии этого осознать.

Мозаики поведали мне больше, чем я когда-либо знал об учении Церкви, о Боге бесконечной силы, мудрости и любви, Который стал Человеком и в Своем Человечестве явил Свое Божество в беспредельной силе, мудрости и любви. Я, конечно, не мог бы постичь и принять эти вещи, будь они высказаны прямо. Но поскольку они скрыто присутствовали в каждой линии, в каждом образе, которые я созерцал с таким восхищением и любовью, то я незаметно для себя их принял, поскольку сознание художника касалось моего сознания и сообщало ему свои идеи и мысли. Я не мог не заразиться любовью древнего мастера ко Христу, Искупителю и Судии Мира.

Вполне естественно, что мне захотелось разгадать смысл мозаик, которые я видел – вот Агнец стоит как бы закланный[167], двадцать четыре старца, полагающие перед Ним свои венцы[168]… Я купил Библию с текстом Вульгаты и стал читать Новый Завет. Я напрочь забыл о стихах Д. Г. Лоуренса, кроме четырех стихотворений о четырех евангелистах, где обыгрываются традиционные символы мистических животных Апокалипсиса и пророка Иезекииля. Читая эти стихи однажды вечером, я вдруг ощутил такое отвращение к их пустоте и фальши, что отбросил книгу и стал спрашивать себя: зачем я трачу время на столь ничтожного автора. Я понял, что он совершенно не способен уловить настоящий смысл Нового Завета, он просто извращал его в интересах собственной доморощенной религии, надуманной и полной мистических зерен, готовых прорасти отвратительными всходами вроде тех, что вызрели в неполотом саду Германии, в промозглом климате нацизма.

Я отложил своего любимца в сторону, стал больше читать евангелия, и моя любовь к старым церквям росла день ото дня. Вскоре я уже ходил в них не только ради искусства. Меня привлекало и нечто иное, покой и мир, царившие внутри них. Я полюбил бывать в этих святых местах. У меня было глубокое и сильное ощущение, что здесь мое место, что в глубине моей разумной природы есть стремления и потребности, которые могут найти удовлетворение только в Божиих церквях. Я помню, что одной из любимых моих святынь была церковь Св. Петра в Веригах, а ведь я любил ее не за какие-то произведения искусства, хотя главной «приманкой» для туристов здесь был Моисей Микеланджело. Но мне всегда был скушен и сам рогатый пучеглазый гневливец, и вмятина на его колене. Я был рад, что он не может говорить, потому что, открыв рот, он наверняка изрек бы что-нибудь малоприятное[169].

Наверно, меня привлекал сам апостол, которому была посвящена церковь. Я не сомневаюсь, что он усердно молился о моем освобождении от цепей более тяжких и более ужасных, чем бывшие когда-то на нем.

Куда же еще я любил ходить? Санта-Пуденциана, Санта-Прасседе, конечно же Санта-Мария-Маджоре и Латерана, хотя по мере того, как атмосфера тяжелела барочной мелодрамой, я начинал пугаться; мир и едва уловимое молитвенное чувство таяли.