Семиярусная гора

Мне пришлось долго, очень долго ждать в приемной, изучая страницы «Панча»[189] за два последних года. Наверно это было частью продуманного плана – морально меня измотать, продержав в тоскливой каморке наедине с кипой номеров этого унылого журнала.

Наконец, часа через полтора меня пригласили подняться по узким ступенькам в находящийся рядом врачебный кабинет. Снова – вощеный пол, знакомое ощущение неустойчивости при каждом шаге. Я был рад, что мне удалось пересечь комнату и добраться до стула рядом с письменным столом, не растянувшись на полу и не сломав бедро.

С изысканной, ледяной холодностью, в которой сквозило легкое презрение, Том предложил мне сигарету. Подразумевалось, что мне она понадобится. Я, разумеется, отказался.

Следующие пятнадцать или двадцать минут были едва ли не самыми мучительными и болезненными в моей жизни: не из-за того, что он мне сказал, – он не сердился, даже не был суров. На самом деле я и не помню точно, что именно он говорил. Мучительно было другое. Прямо и холодно он попросил меня дать объяснения моего поведения и оставил меня писать-. И вот, когда мне пришлось обосновывать все то множество глупостей и вздора, которые я натворил, оправдываться, сделать сколько-нибудь понятным, как вообще разумное создание способно вести такую жизнь, – вся горечь ее и пустота зримо предстали предо мной, и язык мой едва ворочался. Я мямлил что-то вроде «моя ошибка», «я не хотел никого обидеть», но все это звучало донельзя глупо и легковесно.

Я был очень рад выбраться оттуда, и как только очутился на улице, выкурил чуть не целую пачку сигарет.

Спустя месяцы ничего не изменилось. После пасхальных каникул меня вызвали к руководителю нашей группы и потребовали объяснить, почему я пропускаю лекции и нарушаю правила. Но я уже не чувствовал прежней неловкости. Я сказал, что надеюсь успешно пройти сессию, которая была уже на подходе. Мне нужно было сдать с отличием экзамены на степень бакалавра по современным языкам – французскому и итальянскому. И я их сдал – показал второй результат по каждому предмету. Отметки телеграфировал мне приятель, когда я уже был на полпути в Америку – это был десятидневный круиз из Лондона. Мы шли через Па-де-Кале, солнце сияло на белых скалах, и легкие наполнял свежий воздух.

Я собирался вернуться на следующий год, и даже оставил за собой комнату в Олд-Корт, Старом Корпусе колледжа Клэр[190], напротив ворот, ведущих к Мосту Клэр. Из окон я бы мог смотреть прямо на ректорский сад. Пожалуй, учитывая, каким я был студентом, это было не самое подходящее место обитания: я жил бы как раз между квартирами ректора и старшего преподавателя. Правда, возвращаться в Кембридж мне не пришлось.

Тем летом Том прислал мне в Нью-Йорк письмо, в котором советовал оставить мысли о британской дипломатической службе, а потому Кембридж мне больше не нужен. Вернуться туда – значило напрасно потратить время и деньги. Том полагал, что с моей стороны было бы весьма разумно остаться в Америке.

Мне не понадобилось и пяти минут, чтобы согласиться и изменить планы. Мне казалось, что какой-то неуловимый яд разлит в Европе, нечто, что разлагало меня, один только привкус или запах чего вызывал во мне дурноту и отвращение.

Что это было? Что за моральный грибок, споры которого витали в этом влажном воздухе, туманном полусвете?

Мысль о том, что больше не нужно возвращаться в этот туман и сырость, принесла мне огромное облегчение, которое перевесило страдания уязвленной гордости, позор условного провала. Правда, спустя какое-то время мне еще предстояло побывать в Англии, чтобы потом въехать в Америку по квоте на постоянное жительство, ведь сейчас у меня была временная виза. Но это не имело большого значения: мне не нужно там оставаться, а это еще одно освобождение.

Снова и снова я спрашиваю себя, насколько это только мое, личное ощущение? Может быть и так. Я не собираюсь обвинять всю Англию в порочности, которую встретил в малой ее части. Тем более не виню Англию как нацию, не она одна была поражена этой ужасной болезнью, которая, похоже, разлагала всю Европу, и прежде всего ее верхушку.

Всего этого я не знал и не видел в Англии моего детства, той поры, когда я гулял среди невинных сельских пейзажей, любовался старыми деревенскими церквями, читал романы Диккенса и бродил вдоль ручьев во время пикников с тетушкой и кузинами.

Что случилось с этими местами, с этими людьми? Почему все потеряло смысл?