Семиярусная гора

Почему, например, все это неистовство футбольных команд, игроков в регби, в крикет, гребцов, охотников, пьяниц во «Льве», нелепых танцоров в «Рандеву» и прочая суета выглядели так глупо, бессмысленно, смехотворно? Мне кажется, что Кембридж, и в какой-то степени вся Англия, старательно и осознанно симулировали и прилагали порой весьма мужественные усилия к тому, чтобы вести себя так, будто они еще живы. Это требовало серьезной игры, это было грандиозное и запутанное представление, с дорогостоящими, продуманными костюмами, декорациями и множеством нелепых ролей: и тем не менее, постановка в целом была невыносимо скучна, потому что большинство актеров были уже морально мертвы, удушены парами своего крепкого желтого чая, зловонием баров и пивных, плесенью стен Оксфорда и Кембриджа.

Я говорю о том, что помню: возможно, выросшая изо всего этого война что-то исправила или исцелила.

Во время войны люди с этой пустотой внутри вынуждены были совершать такие поступки и пройти через такие страдания, которые, без сомнения, должны были либо заполнить эту пустоту чем-то гораздо более сильным и жизнеспособным, чем самолюбие, либо окончательно уничтожить этих людей. Но вот что случилось с одним из них, товарищем, примерно год спустя после того, как я покинул Кембридж.

Майк – мощный, краснолицый, шумный малый, родом из Уэльса, был частью той компании, с которой я день и ночь болтался повсюду в тот мой последний год в Кембридже. Это был любитель шумного хохота и эмоциональных восклицаний, но в спокойные минуты он выдавал длинные сложные сентенции о жизни. Еще он славился тем, что был не прочь испытать силу своего кулака на оконных стеклах. В общем – этакий шумный весельчак, компанейский парень. Любитель поесть и выпить, он волочился за девушками с какой-то тяжеловесным пылом и страстью, и умудрялся постоянно попадать в переделки. Таков он был, когда я оставил Кембридж. Год спустя я узнал, как он кончил. Кто-то, кажется, привратник, спустившись в душевые, расположенные в подвале старого корпуса Клэр-колледжа, нашел там Майка с веревкой на шее. Другой конец веревки был переброшен через одну из водопроводных труб, а его большое доброе лицо почернело и было искажено агонией странгуляции. Он повесился.

Европа, которую я покидал навсегда в конце ноября 1934 года, была печальным и неспокойным континентом, полным дурных предзнаменований.

Конечно, находилось немало людей, которые говорили: «Никакой войны не будет…» Но в Германии у власти уже стоял Гитлер, а летом все нью-йоркские вечерние газеты внезапно запестрели сообщениями об убийстве Дольфуса в Австрии и о скоплении итальянских войск на австрийской границе. В тот вечер я как раз был на Кони-Айленд с Реджинальдом Маршем и гулял среди огней и шума, пил легкое ледяное пиво, закусывал обильно сдобренными горчицей хот-догами, и прикидывал, что вскоре окажусь в той или иной армии и, возможно, погибну.

Тогда я впервые ощутил холодный клинок войны у своего горла. Впереди было еще многое. Шел только 1934 год.

А теперь, в ноябре, я навсегда покидал Англию – корабль плавно скользил, оставляя за собой вечерние воды Саутгемп-тона, и земля позади была тиха, словно это затишье перед бурей. Берег был окутан и запечатан слоями тумана и тьмы, а люди сидели в своих комнатах за толстыми стенами домов, ожидая первых раскатов грома, когда нацисты станут разогревать моторы сотен тысяч своих самолетов.

Возможно, люди и не знали, чего именно ждут. Может быть, они считали, что им больше нечем занять свой ум, кроме как свадьбой принца Георга и принцессы Марины, которая состоялась накануне. Я и сам скорее думал о людях, которых оставляю, нежели о политической атмосфере. Тем не менее, она не давала себя полностью забыть.

Я видел немало поступков и намерений, которые способны оправдать и низвести на мир бомбы, что вскоре сотнями посыплются с неба. Мог ли я знать, что моих собственных грехов достаточно, чтобы уничтожить целую Англию или Германию? Не изобрели еще такой бомбы, которая была бы и в половину столь же разрушительна, как один смертный грех, ведь грех не имеет положительной силы – только отрицание, только истребление. Именно потому он столь разрушителен – ведь это небытие, и там, где есть он, остается одна пустота, нравственный вакуум.