Семиярусная гора

Кино скоро превратилось для нас с братом, да и всех наших близких друзей в настоящий ад. Мы не могли туда не ходить. Нас гипнотизировали желтые мерцающие огни кинотеатра и постеры с физиономией Дона Амичи[230]. Но когда мы заходили внутрь, страдание от необходимости сидеть и смотреть всю эту колоссальную ахинею становилось столь острым, что вызывало почти физическую тошноту. Под конец я дошел до того, что едва мог досидеть до конца сеанса. Это как закурить сигарету, и сделав пару затяжек, бросить ее из-за невыносимо противного вкуса во рту.

В 1935 и 1936 годах жизнь снова, незаметно и постепенно делалась почти невыносимой.

Осенью 1935 года Джон-Пол отправился в Корнелл[231], а я вернулся в Колумбию, преисполненный такого студенческого энтузиазма, что в минуту помрачения даже позволил внести свое имя в список университетской команды по гребле в легком весе. После пары дней на Харлем-Ривер и Гудзоне, когда мы пытались грести к Йонкерс и обратно сквозь то, что представлялось мне небольшим ураганом, я понял, что не хочу умереть молодым, и с тех пор старательно обходил лодочную станцию стороной.

Октябрь в Америке – прекрасное и опасное время. Воздух сух и прохладен, земля безумствует рыжим, золотом и пурпуром, истома августа мало-помалу покидает кровь, ты полон сил и амбиций. Это лучшее время для того, чтобы что-то начинать. Приходишь в колледж, и каждая строка в расписании занятий выглядит прекрасной. Название каждого предмета открывает дверь в новые миры. В руках свежие, чистые тетради ждут, чтобы их заполнили. Заходишь в библиотеку, вдыхаешь запах заботливо сохраняемых книг, и голова плывет от чистого, утонченного наслаждения. На тебе новая шляпа, возможно, новый свитер, новый костюм. Даже монетки в кармане чувствуют себя новенькими, а дома сияют в великолепном ярком солнце.

В эту пору решений и надежд я записался на курсы испанского, немецкого, геологии, конституционного законодательства, литературы французского Возрождения и не помню уж чего еще. Начал работать для «Спектэйтора»[232] и ежегодника «Ревью», при этом продолжая писать в «Джестер», как это делал прошлой весной. И еще – принес вступительные обеты в Братстве[233].

Братство располагалось в большом угрюмом здании позади новой библиотеки. На первом этаже находилась бильярдная, темная как морг, еще столовая, и несколько ступеней вели в большую темную, обшитую деревянными панелями гостиную, где устраивались танцы и пивные вечеринки. Выше помещались еще два этажа спален, в которых постоянно звонили телефоны и круглые сутки кто-нибудь распевал в душевой. А где-то в глубине дома была тайная комната, которую я ни за что не должен открыть тебе, читатель, даже ценой собственной жизни. Именно здесь завершилось в конце концов мое посвящение. Посвящение, со всеми его разнообразными пытками, длилось около недели, причем я охотно принял епитимию. Случись такое наказание в монастыре, и будь оно наложено по духовным основаниям, в связи с реальной причиной, а не просто так, это вызвало бы такое возмущение, что все церкви неминуемо закрыли бы, и для Католической церкви в этой стране настали бы тяжелые времена.

Когда все кончилось, я получил эмалевый с золотом значок на рубашку. На оборотной стороне было выгравировано мое имя, и я гордился почти целый год. Потом он вместе с рубашкой отправился в прачечную и назад уже не вернулся.

Думаю, я считал, что мне нужно вступить в братство по двум причинам. Одна, похоже, была ложной – я надеялся, что это поможет мне «завести связи» и получить по окончании колледжа потрясающую работу. Другая – ближе к истине: я вообразил, что у меня будет множество вечеринок и развлечений, и я встречу много интересных юных леди на танцах, которые организуют в этом мавзолее. Обе эти надежды оказались напрасными. Остается, собственно, одно реальное объяснение: это было странное влияние октября.

Когда Джон-Пол поступил в Корнелл, все семейство, за исключением меня, отправилось на «бьюике» в Итаку. Вернувшись, они принесли с собой словечки и интересы, которые на ближайшие две недели внесли в дом некоторое всеобщее напряжение. Все только и говорили о футболе, учебных курсах и студенческих братствах.

Первый год Джона-Пола в Корнелле оказался очень похожим на мой в Кембридже, – это стало ясно очень скоро, как только в доме стали появляться счета, которые он был не в состоянии оплатить. Я же понял все, когда я с ним увиделся.

Джон-Пол по натуре всегда был веселым, оптимистичным и не склонным к депрессии. Он обладал ясным, быстрым умом и нравом столь же чувствительным, сколь и уравновешенным. Теперь ум его словно слегка затуманила внутренняя неуверенность, а природную веселость омрачила печальная, потерянная неприкаянность. Его по-прежнему многое увлекало, но интересы его росли скорее вширь, а не вглубь, и расточали его силы, рассеивали ум и волю во множестве бесплодных устремлений.