Семиярусная гора

Не могу казать, что я часто ходил в эту церковь: но о мере моего усердия можно судить по тому факту, что однажды я даже пошел посреди недели. Забыл, по какому случаю: это была то ли Пепельная Среда, то ли Великий Четверг. Внутри были только две женщины, да я притаился на черной скамье. Мы немного помолились. Все кончилось очень быстро. Под конец я набрался достаточно смелости, чтобы сесть в нью-йоркский поезд и отправиться на весь день в Колумбию.

II

Теперь пора рассказать о настоящей роли, которую Колумбии, как мне кажется, промыслом Божиим было предназначено сыграть в моей жизни. Бедная Колумбия! Ее основали истовые протестанты как колледж преимущественно религиозный. Однако от их замысла остался лишь университетский девиз: In lumine tuo videbimus lumen, – один из самых глубоких и прекрасных стихов псалмопевца. «Во свете Твоем узрим свет».[275] Сказано это о благодати и могло бы стать краеугольным камнем всего христианского и схоластического учения, но к образованию в Колумбии этот стих никак не относится. Правильнее было бы заменить его на In lumine Randall videbimus Dewey[276].

Как это ни странно, именно на кампусе этой фабрики прагматизма Святой Дух пожелал показать мне свет в Своем свете. И главным орудием, которое он избрал, была человеческая дружба.

Бог повелел, чтобы в своем спасении мы все зависели друг от друга, и вместе стремились ко взаимному благу и общему нашему спасению. В представлении о мистическом теле Христовом, которое вытекает непосредственно из христианского учения о благодати, Писание говорит нам, что это особенно верно на вышеестественном уровне.

«И вы – тело Христово, а порознь – члены. … Не может глаз сказать руке: ты мне не надобна; или также голова ногам: вы мне не нужны… Посему, страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены»[277].

Пришло время рассказать о том, чего я тогда не мог понимать, но что со временем стало мне совершенно ясно: Бог свел меня и полдюжины других людей вместе в Колумбии и подружил нас так, что наша дружба работала на наше избавление от краха и страдания. Каждый из нас оказался в плачевном состоянии, частью вследствие своих ошибок, частью в результате сложного комплекса обстоятельств, который в целом можно было бы назвать «современный мир», или «современное общество». Только вот определение «современный» здесь излишне, и возможно, несправедливо. Вполне достаточно традиционного евангельского термина «мир».

Наше спасение начинается на самом общем, естественном, простом уровне. (Поэтому домостроительство таинств, к примеру, в материальном плане опирается на простое и обыденное – хлеб, вино, воду, соль, елей.) Так получилось и со мной. Идеи и книги, стихи и романы, живопись и музыка, здания, города, страны, философия – всему в конце концов предстояло стать материалом, с которым будет работать благодать. Но этого недостаточно, и вмешался простой, базовый инстинкт – страх за свою жизнь в виде этой странной, полувоображаемой болезни, которую никто не мог по-настоящему распознать.

Свою роль сыграла и подступающая война – неуверенность, смятение и страхи, которые неизбежно с ней сопряжены, в добавление к другим жестокостям и несправедливостям, творившимся в мире. Все это смешивалось, сплавлялось воедино, переживалось и приготовлялось к действию благодати в моей душе и в душах по крайней мере некоторых из моих друзей единственно благодаря дружбе и взаимному общению. Делясь друг с другом своими мыслями и недоумениями, страхами и невзгодами, надеждами и увлечениями, мы взрослели и развивались.

Я уже упоминал Марка Ван Дорена. Нельзя сказать, что он стал неким центром, вокруг которого сформировался тесный круг друзей: это не совсем точно. Не все из нас посещали его курсы, а те, кто посещал, делали это не в одно и то же время. И все же, объединявшее нас уважение к здравомыслию и мудрости Марка очень помогло нам осознать, как много между нами общего.

Возможно, для меня курс Марка значил больше, чем для других. Вспоминаю, как я на него попал.

Произошло это осенью 1936 года, в самом начале нового учебного года, в один из умопомрачительно ярких дней, когда все так исполнены великих замыслов. Это был тот самый год, когда предстояло умереть Папаше, а моему собственному здоровью – просесть под грузом трудов и развлечений, для которого я был слишком слаб: год, когда у меня постоянно кружилась голова, когда я научился бояться лонгайлендских поездов, словно это какие-то чудовища, и избегать Нью-Йорка, будто это широко разверстая пасть огненного ацтекского бога.