Семнадцать "или" и другие эссе

Не знаю, о чем ты толкуешь, пророк. Но даже будь это так, что мне проку в истине, если, узнав ее, я перестану улыбаться?

Никакого, Саломея, Саломея. Никакого. Прок от истины только тот, что ты ею владеешь. Ничего больше, Саломея, Саломея.

И тогда танцовщица промолвила так тихо, что ее не услышали стоявшие рядом стражники.

Ты хочешь научить меня своей истине, Иоанн?

Она не моя, Саломея; это и твоя истина, хоть ты об этом и не знаешь, это правда для всех. Я научу тебя ей, но ты не станешь от этого счастливой. Научу тебя, потому что люди должны знать свою правду.

С тех пор Саломея каждый день приходила к пророку Иоанну, а он каждый день суховатым, монотонным, почти усыпляющим голосом рассказывал ей о великой истине. Уцелели лишь фрагменты из дневника Саломеи, в котором она записывала свои беседы с Иоанном. Можно прочесть лишь обрывки фраз вроде такого: «... поскольку все, что имеет конец, будь оно так же огромно, как дорога до неба, равно бренно». Или такого: «.если все, что конечно, есть источник отчаяния, то тем большее отчаяние сулит то, что бесконечно». Или такого: «... а когда поймешь, не обретешь покоя. Покинешь ночью свой дом и свой город, ибо ты не принадлежишь ему, и своих родителей, ибо не принадлежишь им, и своих детей, ибо не принадлежишь им. Ты отправишься на поиски, и возжаждешь лишь одного: вечно возражать тому, что есть, а как только возразишь, возразишь собственному возражению, пока, наконец.».

Каждый день Саломея ходила на учебу к Иоанну-пророку, и каждый день улыбка гасла на ее лице, но каждый день она все лучше и прекрасней танцевала перед царем. Она едва касалась стопами земли, а всем взирающим на нее казалось, что танцует не Саломея, но воспоминание о ней, ибо столь прекрасные вещи случаются только в воспоминании.

И полюбила Саломея пророка, и Иоанн непрерывно и болезненно таился в ее памяти, и питался ее памятью, как паразит питается деревом.

И Иоанн-пророк полюбил Саломею-танцов- щицу и каждый день с тоской ожидал минуты, когда она появится в его узилище, куда стражники впускали ее с поклоном, ибо она была дочерью царской любовницы. И Иоанн напоил ее своею мудростью, и Саломея с трудом несла тяжесть его печального знания.

И вот пришел день, когда она сказала:

Ты научил меня всему, Иоанн. И что дальше?

И Иоанн ответил:

Я царский узник, Саломея, узники не имеют завтрашнего дня, только день нынешний. Я не покину своей тюрьмы до того дня, когда отсюда вынесут мое мертвое тело; и произойдет это тогда, когда будет угодно царю.

Иоанн, Иоанн, как же нам быть? Нужно воспрепятствовать тому, что есть, а мы можем воспрепятствовать этому, только если воспрепятствуем собственной жизни, ибо наша жизнь не может быть иной, чем она есть.

Да, Саломея, мы можем воспрепятствовать ей только смертью. Добудь ее для меня и для себя, Саломея.

Я сделаю это, Иоанн. А когда нас не будет, мы еще будем вместе, Иоанн? Куда умирают, Иоанн?

Но Иоанн не ответил на этот вопрос.

Вечером того дня Саломея танцевала в царском саду, танцевала прекрасней, чем когда- либо в жизни, а зрителям казалось, что облако мглы кружится и падает наземь. А когда она закончила танец под бурю аплодисментов, восхищенный царь спросил, чем он может осчастливить ее за столь необычайное искусство. И прежде, чем она успела произнести слово, мать шепнула ей на ухо сдавленным голосом: «Попроси голову пророка Иоанна». Ведь царская любовница больше всех ненавидела пророка и полагала (возможно, справедливо), что смерть - величайшее зло, которое можно причинить человеку. И Саломея громко и звонко произнесла:

Прикажи, царь, принести мне голову пророка Иоанна.

Ропот негодования прокатился по залу, а царь насупился и замолчал на минуту. До сих пор он не решался умертвить Иоанна, немного из страха перед заключенным в тюрьму пророком, а немного из уважения к нему. Но через минуту он приказал солдатам неуверенным и слегка недовольным тоном:

Принесите голову пророка на блюде.

И тут настала тишина.

А когда удар топора возвестил всем, что окончен земной путь пророка Иоанна, все дрогнули, и холодный ветер пронесся по царскому залу. И все как бы застыли в дрожи до той минуты, когда палач внес на блюде истекающую кровью голову.

Женщины тряслись в ужасе, кусая носовые платки, а мужчины старались смотреть в сторону, хотя вид головы мученика притягивал их с неотразимой силой.

Саломея стояла посреди зала, едва заметно усмехаясь. Она одна не дрожала, не отворачивала головы, не отводила взгляда с останков того, что было прежде пророком Иоанном, с его остекленевших глаз, завороженных гипнозом смерти.

А когда гости, стряхнув оцепенение, покинули зал, Саломея осталась там. Долго стояла она неподвижно, а потом ушла в свою комнату и вынула из тайника тонкий стилет. Но едва она его вынула, в ушах у нее зазвучало воспоминание о голосе пророка: «... человек умирает толь-