Сэндмен Слим

– Нефритом можно только родиться. Этот дар или недуг, в зависимости от того как к нему относиться, передается по женской линии в семье. Я знаю всех своих нефритовых предков вплоть до Первого Крестового похода.

– Но если ты рождена, чтобы есть людей, разве разумно идти против природы? Особенно на фоне тысячелетней истории твоей семьи?

– Мы пьем людей, а не едим. И жить без этой привычки не так уж плохо. Ведь все должно развиваться, верно? Раньше мы были обезьянами, сидящими на деревьях, а теперь мы обезьяны с мобильниками и гигиеной полости рта. И главное, мы больше не кидаемся друг в друга какашками.

– Говори за себя, – отвечаю я, и Кэнди смеется. Сердцебиение у нее немного учащается. – Как думаешь, если док окончательно отучит тебя пить людской сок, ты сможешь почувствовать себя нормальным человеком?

– Проецируешь, Сэндмен Слим? Надеешься, если доктор сумеет избавить меня от уродства, то сможет сделать то же самое с тобой?

– Я не называл тебя уродкой.

– Но я именно такая. По любым человеческим меркам я чудовище. И всегда им буду. Так что нет, я не думаю, что когда-нибудь почувствую себя обычным человеком. Я чудовище, которое решило стать чуть менее чудовищным. Кто знает? Может, однажды я сорвусь и начну снова пить людей, как молочные коктейли. Но я постараюсь, чтобы этого не произошло. А ты спрашиваешь меня, потому что хочешь знать, сможет ли доктор превратить тебя в законопослушного библиотекаря, после того как все закончится.

Я хожу вокруг стола, разминая ноги. Кэнди наблюдает за мной, поворачивая голову. Странно быть с нею наедине.

– Я не вполне понимаю, чего хочу. Знаю, что никто за пределами Ада не может вынести того, кто я есть. Я и сам от этого не в восторге, но другим себя представить уже не могу.

– А ты попытайся. Стань нормальным человеком на пару дней. Поймешь, что ты чувствуешь.

– Почему бы и нет? Но я ленивый. Когда придет время, возможно, найду более простое решение.

– Например?

– Возвращение в Ад – это не самое худшее, что я могу себе представить. Там мне все знакомо. Есть репутация. Возможно, меня возьмут на прежнюю работу, и я снова буду сражаться на арене.

– Ты говоришь о самоубийстве?

– Нет. Я не самоубийца. Просто хочу сказать, что если выберу подходящий момент, все может сложиться не так уж плохо. В прошлый раз это было проблемой. Тогда я был не готов. От меня ничего не зависело. Но в этот раз все будет по-другому.

– Не хочу тебя огорчать, но планирование собственной насильственной смерти – не важно, убьешь ты себя сам, или позволишь это сделать кому-то другому – это все равно что самоубийство.

– Думаешь? – Я качаю головой и прислоняюсь к стене, ощутив внезапный приступ удушья. – Не обращай внимания. Я болтаю что попало. Просто очень устал. Мои единственные друзья настучали на меня мамочке Нормана Бейтса[94]. К тому же каждый раз, когда я приближаюсь к смерти, я вспоминаю об Элис.

– Ты же знаешь, что ее нет внизу. Когда ты позволишь себя убить, ты окажешься дальше от нее, чем когда-либо, и это будет навсегда.

– Замечание принято. Но, по правде говоря, так много людей хотят, чтобы я умер, что мне вряд ли придется выбирать.

– Вот видишь? Жизнь потихоньку налаживается, обретает определенность.

– Пойду гляну, не приехало ли такси.

Я ПРОСЫПАЮСЬ после полудня, бреду в ванную и вижу себя в зеркале. Кэнди была права. Меч Аэлиты оставил мне один из лучших шрамов. Будто гремучая змея подожгла себя, устроив перформанс в духе Джи Джи Аллина[95], и нырнула мне в грудь. Шрам – произведение искусства. Он заслуживает «Оскара» и звезды на Голливудском бульваре. В честь него можно сочинять баллады. Теперь я понимаю, что почувствовал Люцифер, когда в него ударила последняя молния, и он низвергся с сахарного Райского облака в глубочайшую тьму.

Кажется, Аэлита подарила мне еще кое-что. Там, в Аду, каждый новый шрам был как дар. Защита от очередного типа атаки. Нападение Аэлиты в часовне оставило мне не только шрам. Похоже, она передала мне часть своего ангельского ви€дения. Или, может, просто открыла мой третий глаз – тот, которым видят настроение и сердцебиение других людей. Как бы то ни было, теперь я смотрю на все другими глазами и понимаю, что она хотела мне сказать. Кисси повсюду.

Стены переулка за «Max Overdrive» разрисованы граффити. Точно такие же – на зданиях и перекрестках улиц. На витринах и телефонных столбах. Этих знаков нет ни в одном из известных мне языков, но я их почти понимаю. Они как имя, которое никак не удается вспомнить, хотя оно вертится на кончике языка. В этих знаках зашифрованы приветствия, предупреждения и сообщения. Жутковатые послания для таинственных бродяг.