Сентябрь прошлого века. Сборник детективов

Странный сон снился: мы возвращались откуда-то издалека. На вокзале Женька стала менять дагестанские рубли на обычные, возмущалась курсом, я торопил: опоздаем на автобус, найдем после, по дороге навалом обменников. Приехали почему-то в лабораторию. Разрушающиеся стены, плесень и запустение. Женька сказала, будем ждать возвращения Стаса.

Я вздрогнул и открыл глаза. Жени нет, ушла, оставив записку на ноутбуке: «Пошла собирать вещи, обязательно позвони».

Я закрыл компьютер и стал одеваться. Вышел на улицу: машина Жени стояла у подъезда, хозяйка сидела внутри.

Я сел. Помолчали. Наконец я подобрал нужные слова:

– Я не уйду. – Она как ребенок, ткнулась в подмышку, беззвучно, безнадежно. Слова долго не шли. Женя вцепилась в рубашку, пытаясь выплакаться, но не получалось.

– Я не хотела… его. Только ее.

– Я это понял.

– Понимаешь хотела остаться с ним. Я ведь не убивала, я только хотела их разлучить, навсегда, чтоб ушла и… и чтоб он остался со мной.

– Понимаю.

– Потому и пробралась… пришла к ним. Он написал мне записку, ты ее прочел, – я покачал головой, – неважно. Написал, что не может без нее, не хочет быть со мной, что уходит, совсем уходит. Я пришла, мы пытались говорить, не получилось. Лариса – она, как ребенок… у нее такие глаза… я, понимаешь, я… Проход как раз открылся, я втолкнула ее внутрь и нажала на рычаг. Я думала, так закрою, а мешки высыпались. Утяжеления эти. И только потом захлопнулось… Он не успел.

– Я понимаю. – Ее руки сжались сильнее, ткань под ними начала рваться.

– Я ждала, что он будет кричать, ругаться, что он… а он приказал уйти. Весь белый, чужой. Приказал, а я не смела возразить, я не узнавала его больше. Смотрела и не видела. Чужой, совсем чужой. Испугалась, вышла. Я еще долго ждала, думала, не решится. До последнего думала, до вчера, пока не узнала о машине, пока ты не сказал, я все надеялась, я ждала. Ведь куда же ему еще, куда, как…

– Я тебя понял. – Ткань треснула, Женя отпустила рубашку.

– А он ушел. Как, куда, не знаю. Не звонил, ничего, только… ведь он в тот же вечер ушел?

– Той ночью.

– А система охлаждения?

– Не знаю. Наверное, уже позже, – если хватило запасенной энергии, если аппарат не выдал системный сбой во время схлопывания, если… Коротков лучше других знает десяток этих «если», а я лишь строю догадки, основанные на незнании других. – Мы можем надеяться, что все получилось. Что он все рассчитал правильно и теперь окажется в ее времени или где-то поблизости, в годе, в полугоде, может, в месяце от нее.

– Должны надеяться, – поправила она и замолчала. Заговорила, когда тишина начала звенеть в ушах: – Прости, что ничего не сказала сразу. Я… я боялась, что ты откажешься. И мне не повезло… сторож отравился. Влад звонил, сообщал, что его из комы вывести не могут. Поэтому я начала крутить, мне хотелось, чтоб ты… помог, рядом был, чтоб защитил, если что. Ведь мы встретились недавно, ты, ведь по-прежнему, ведь так…

– Я не откажусь, – я ватными руками обнял ее. Женька, наконец, всхлипнула.

– Я подлая, низкая и подлая. Но ведь зачем-то я нужна тебе. Скажи, ты…

– Я не уйду.

Она вздохнула. Отвернулась. В зеркало я видел, как она плачет. Наверное, стало легче. Нам обоим.

Тело Короткова обнаружилось в заброшенной лаборатории через три года после ее закрытия.

Абстрактное мышление

Мы сидели в баре аэропорта «Хитроу», в тысяче с лишним километров от его родины, в тысяче с лишним километров от моей, где-то посередине, в перевалочном пункте на пути из одного полушария в другое. И каждый из нас возвращался домой.

Я пил традиционный чай с нетрадиционными круассанами, он раскошелился на кофе. Руки дрожали, он пролил сливки из крохотного контейнера на блюдце. Признаться, я впервые видел его таким.

И при этом все время молчал. За те полчаса, что мы сидели друг против друга, мой собеседник произнес всего одну фразу, и та – короткое «thanks», – была обращена принесшей наш заказ официантке.

Он так и не притронулся к кофе. Болтал в нем ложечкой, та позванивала о край чашки; то, погружаясь полностью, то всплывая на поверхность, металлически поблескивая в свете ламп дневного света. Снова погружалась и звякала, и звук этот не мог заглушить многоголосый шум аэропорта, как ни старался я не прислушиваться к однообразному постукиванию.

Мой собеседник почти не реагировал – только лишь механическими кивками, – на обращенные к нему слова. Он погрузился в себя, и эта погруженность меня попросту пугала. Тем более что я не знал подлинную причину нынешнего его состояния. История, происшедшая с ним совсем недавно, печальная, тягостная, не могла вызвать ни дрожания рук, ни замкнутости на грани нервного срыва у моего старого знакомого.