Сэр Гибби

Томас Гэлбрайт, эсквайр, ненавидел суеверия. Но толку от этого было немного. Ненависть к суевериям не уберегла владельца глашруахского поместья от глупости и лжи. На самом деле он уже давным–давно впал в один из самых губительных предрассудков. Он начал поклоняться Маммоне — и теперь, как по скользкому склону, скатывался всё ниже и ниже. Прежде всего, он возложил всю свою веру и надежду на то, что, по свидетельству тысяч людей, уже прошедших по тому же самому пути, оказалось совершенно недостойным доверия. А потом этот глупец, чья премудрость вознегодовала, когда безвредные фантазии простых крестьян осмелились поднять свои призрачные головы в его владениях, выказал крайнее безрассудство. Он поставил на карту то, что любил больше всего на свете — даже больше, чем Маммону. Он пошёл на риск потерять уважение и одобрение своих собратьев, поклонявшихся тому же божку. Он вложил свои деньги в уэльсские золотые прииски.

Имение Глашруах было вполне приличным, хотя и не таким большим, как прежде, но мистер Гэлбрайт очень хотел восстановить его прежние очертания. Плата, достававшаяся лэрду от арендаторов, была низкой, и ему понадобилось бы много лет для того, чтобы границы поместья начали наконец расширяться. Своих средств у него было мало, а закладывать поместье не хотелось. Чтобы разжиться деньгами и скупить близлежащие земли, лэрд принялся спекулировать на бирже, но дела его шли не слишком успешно, пока однажды ему не удалось сбыть с рук большое количество акций по высокой цене и тем самым отхватить себе солидную прибыль. Его нисколько не волновало то соображение, что покупатель этих акций, скорее всего, обанкротится из–за того, что лэрд утаил от него кое–какие немаловажные сведения. Сам он счёл эту сделку вполне успешной и был готов спекулировать дальше. Пока что на вырученные деньги он приобрёл небольшую ферму, прилегающую к его владениям. Она уже давно была выставлена на продажу, но лэрд с помощью всевозможных ухищрений умудрился отложить аукцион. Эта покупка была для него особенно приятной, потому что купленная земля не только граничила с самим его поместьем, но и заполняла большую прогалину между имением и главной глашруахской фермой. Земля была прекрасная, и лэрд тут же сдал её мистеру Даффу на своих собственных условиях.

Весной дела у него пошли из рук вон плохо, и в мае он почувствовал, что пора отправляться в Лондон. Он самодовольно полагался на свою деловую жилку, и, пожалуй, во всём Гормгарнете невозможно было сыскать суеверия глупее, чем это. В Лондоне он попался на крючок к одному изворотливому господину, которому больше пристало бы трудиться не в Палате Общин, а в воровском притоне. Будучи членом парламента, этот господин ловко использовал своё влияние и возможности для того, чтобы проталкивать дутые предприятия. Он близко знался со старшим братом нашего лэрда. Этот брат и сам был избран в парламент от довольно крупного города и был человеком таких принципов, которые их приверженцы предпочитают не выставлять на всеобщее обозрение. Этим двоим понадобилось совсем немного времени и усилий, чтобы сделать Томаса Гэлбрайта бессмысленной игрушкой в своих руках, назначив его председателем одной бессовестной компании, имя которой ещё несколько столетий будут проклинать обманутые ею семьи. Поэтому всё лето лэрд провёл не дома, а в Лондоне. Он продвигал свою компанию, возлагая на неё большие надежды и изо всех сил стараясь в неё поверить, — так сказать, взбивал сливки, собственноручно снимая со своих махинаций воздушную пену. По крайней мере, он старательно убеждал других, что эта пена и есть настоящая прибыль, настоящий прирост. Служению Маммоне он посвятил всё святилище своего воображения, и поселившийся там дух ловко и хитро его разыгрывал.

Произошла также ещё одна перемена, казалось бы, небольшая, но на поверку оказавшаяся не менее значительной. Ещё зимой домоправительница поместья Глашруах наняла в горничные одну из сестёр Донала, в основном, для того, чтобы та прислуживала мисс Гэлбрайт. Джиневра так и оставалась молчаливой и простой девочкой, а бессознательная скромность и застенчивость придавали ей вид спокойного достоинства. В её душе детскость уже начала переплетаться с женственностью, как переливаются и переходят друг в друга радужные оттенки на голубином горлышке. Блаженна та женщина, в которой зрелость и детство мирно уживаются вместе и одно так и не вытесняет другого! Блажен и тот, кто любит такую женщину и любим ею в ответ! Стоило кому–то подойти к ней с недобрыми или сомнительными намерениями, как Джиневра тут же непроизвольно выпрямлялась во весь рост, со сдержанным достоинством уклоняясь от неприятного ей чужого присутствия. Но через минуту маленькая Джини уже весело смеялась, как может смеяться только ребёнок, увидевший забавное там, где взрослые не способны его заметить. А ещё через минуту женщина вдруг снова вступала в свои права, как бы упрекая резвую девочку за чрезмерную шаловливость: весёлые искры в глазах Джиневры тускнели, и она опять становилась серьёзной и немного грустной.