Серафима

Целый час Михаил Петрович разговаривал с женщинами. Что война идет. Что мужья ваши на фронте есть хотят. И твой, Параска, и твой, Лукерья. И что потерпеть надо. И что самых бедных не оставит без хлеба. И по-хорошему говорил, и по-плохому: «Вот ты, Прасковья, трындишь больше всех, а коровы на ферме у тебя – хуже всех. Будет падёж – под трибунал пойдешь!»

Все тише и тише галдели бабы, пока Лукерья, главная заводила, не махнула рукой.

– Ладно, пошли, бабы, поорали, поп***ли, а толку от этого…

Уже совсем стемнело, а в правлении все горел свет. Попов с Негодой и бухгалтером считали, трещали счетами, изводили бумагу. Как прожить год? Семенной фонд трогать нельзя. Он опечатан районным уполномоченным, и зерно там отравлено – от соблазна. Как распределить оставшееся зерно, чтобы у людей хватило сил дотянуть до весны? Там будет полегче. Считают, пересчитывают до полуночи, и не спит поселок, люди ждут решения. Утром, чуть свет, – общее собрание. Никого не нужно сгонять, еще по темноте собираются, теснятся в клубе, забиты все проходы, не поместившиеся толпятся на крыльце, заглядывают в окна, вполголоса переговариваются. Попов с помощниками выходят на сцену, садятся за стол, и мертвая тишина ожидания накрывает зал. Где-то сзади заплакал ребенок, на него зашикали.

– Значит так, товарищи, – встал Попов. – Мы тут все подсчитали. И сколько хлеба нужно в ясли и детсад, и сколько нужно в больницу. Получается… – Попов томительно медлит, и десятки глаз прикованы к нему. – Получается, до весны – по двести пятьдесят грамм хлеба на колхозника и по сто пятьдесят – на иждивенца, – громкое ах! проносится по клубу. – Кто за – прошу голосовать.

Но никто уже не слушает, все сорвались с мест, рвутся, теснятся к выходу, давятся.

Сто пятьдесят граммов хлеба и две миски жидкой затирухи в день – это голод.

Голод – жестокое испытание для организма. Организм требует еды и днем, и ночью. Голод выгоняет из головы все мысли, кроме одной – мысли о еде. Только сильной, зрелой личности под силу сопротивляться этому животному инстинкту. Детям это не дано. Сима режет хлеб сама, Иосиф Михайлович не может выдержать это мучительное испытание. Хлеб хранится в тряпице на верхней полке, и голодные глаза провожают Симу, ревниво следят за каждым ее движением. Сима нарезает хлеб всем поровну, так они договорились со свекром, и еще нужно оставить немного на вечер.

– Чи! Не хватать, всем дам сама. Хлебушек есть понемножку, маленькими кусочками. Чтобы надолго хватило.

– Мам, а Гере больше достался кусочек, – канючит Инночка. – И вчера ему больше было.

– Не выдумывай, я всем режу поровну, спроси дедушку. Хлеб исчезает мгновенно, и начинается ежедневное:

– Мам, ну еще чуть-чуть. Ну, еще маленький-премаленький кусочек. Ну, еще капельку. Ну, еще крошечку.

Сима не выдерживает этой мольбы и отрезает от вечернего остатка троим – Инне, Гере и бабушке по крошечному кусочку. Вот кончится война…

Детские организмы хиреют от такой еды. Ручки-ножки – костлявые палочки, выпирают ребра, крылышками выступают лопатки. На руках – струпья цыпок, золотушные заеды – в уголках ртов. Чирьи и золотушные болячки – по всему телу. Соседка дала гусиного жира, и Сима смазывает им болячки. Всю зиму дети болеют, то попеременно, то вместе. Гера мечется в жару на печной лежанке, бредит, тяжелый каток накатывает и накатывает на него, и он не может от него отклонится, а Сима молит Бога, которого отменили большевики, но который есть и который один поможет им всем пережить эту страшную зиму.

Нечем топить печку.

Местные жители запасают топливо на зиму заранее, собирают в степи коровьи лепешки, лепят кизяк из навоза на ферме, сушат и складывают его в пирамиды. За лето достают и складывают в сараи уголь. Вылавливают осенью курай и набивают им сараюшки. Сима клянчит у председателя угольную пыль и солому на растопку, утром просит у Сажиных, богатых соседей справа, уголек на разжижку.

Нечем освещать дом.

Керосиновая лампа – не в каждом доме, ее негде достать. А у Сажиных – роскошь! Лампа со стеклом, заливающая дом ровным, теплым светом. Сима наливает в блюдечко машинное масло, сворачивает ватный фитилек, высовывает его на край блюдца. Крохотное красноватое пламя. Но можно носить этот светильник по дому, рассмотреть все, что нужно. Два фитилька рядом освещают вечерний стол, а три фитилька – уже люстра! И можно читать, придвинувшись, только чтобы волосы не подпалить. Гера в пять лет уже неплохо читает, и он – главный чтец в вечерние часы. Книги берут почитать у Шмидтов. Только бы не испачкать, не порвать! «Гера, помой руки в ведре, прежде чем браться за книгу. И заверни в газету». Все сидят тихо, дом погружен в темноту, а Герка читает «Рассказы о животных» Бианки.

Негде взять обувь.