Серапионовы братья. 1921: альманах

Белая остановилась луна, тянутся к ней корявые лесные лапы, стонут зелеными свечками сосновые стволы, трещат будто от пламени, а за лесной рединой подымает пухлый, сугробистый свой живот синяя от ночного свету опушка. И на ней по самой середке торчит кол, и от кола дальняя луна бросает на всю опушку косую длинную тень; у кола перерезают тень еще две тени, одна — Пим, а другая — чья неведомо. И неведомая тень по-русальему плачет, обнимая кол. А Пим частым крестом осыпает опушку.

Шаркнули тени, упали, протянулись вялые руки к колу…

И опять шорохнулась тишина.

— …на крови убиенной ради правды твоя…

Плач льется из кустов. Иль это плачет в сугробе заяц?

Заяц, ты боишься человечьего тяжелого горя? Прочь отсюда, заяц. Приумойся, поглядись в круглую луну.

Что? Не кол ли это растет все выше и тоньше к луне? Или она сама, из гулены ночной обернувшись в белую строгую монашку, испугалась лесного притворства?

В тишине по опушке прыгают слова, как зайцы.

— Ничего, баба, стерпи… Оно и без греха, о покое пекись. Божий удел…

— Хоть бы деточек мне… одного бы хоть махонького, ласкового. Неужели я бесплодная? Не любит он меня, потому… бобылкой вроде… Хоть греха мне не страшно…

— Бойся этого, не надо. Молись знай…

Взметнул, вскрутил ветер узорные сквозные пелены, навил тучи по небу, укутал ими луну; слизало черные вялые тени.

И на опушке нет никого — ничего.

Холодно и темно под утро на опушке.

Ругай отер на лбу сырый пот и вернулся к нагретому сену; и устало скорчившись — разом забылся.

Уж на рассвете, просыпаясь от шарканья и скребота лыковых лаптей, Ругай понял: что лежит он на чужой стороне, и что ему надо на форт, и что чудны здешние дела. А ночное представлялось засыпью, сном, бестолковщиной, но все ли сон, и если есть явь, то какая?

Ругай спросил Пима:

— Э, что ты по ночам делаешь?

— Молюсь, молюсь. Утешения людям ищу. А что?

И повернувшись к Ругаю, старый всей пятерней расчесал бороду, показав улыбку.

— То-то, подглядывал, что ли… знаю я…

Хихикнул тихо.

— …знаю. Ох, Микола милостивый… Скорбно, проезжий, народишку жить, утешения ищут, а как найдешь? Пошли было, да по злому дело то вышло, с кровью… Бога-то, значит, с кровью нашли; начальника одного староста Трифон херугвой по затылку хряснул, вот случай — до смерти убил. Ну, суд да беда, определили их казнить; шесть душ уложили в одну ямку, постреляв на опушке вроде рябцов. Ямку-то колом обозначил я. И что скажешь, обрели с той поры благость; как заноет, засвербит что, так и бегут сюда за утешением, с деревни-то… И я прежде лесным зверем был, а теперь стал Бога понимать. Иконку завел, маслице, а лесная тишь — такая моя радость; у меня, может, и птица-зяблик радуется Господу. Хоронится народ, сам знаешь, как бы чего… Способствует кол людям-то; и через муку, смотри, какая ныне радость. Недаром боль человеку назначена.

— Ну, а эта женщина?

Еле выговорил Ругай.

— Полага… Свеяжского председателя, Пушкова женка. А батя ее тут в ямке…

— Как?

— Да так, снюхались они по вешнице, любовь была, а отец, значит, против, а как убили его, из забастовщиков он, пошла замуж. Хозяйство, сам знаешь, что поделать; надо мужика. Баба здоровая, что каленый орех, ей бы хорошую крестьянскую работу, а муж-то не туда, на вольную городскую жизнь гнет. Такая издалась размычка; муж черту кадит, а она здесь убивается.

— Э!

— …а придет сюда, к отцовой могилке — и покротчает, полегче будто. Да.

Мерещится Ругаю крепкая баба — грудь-паруса; не понять ему бабьей печали, а льдинки тают; и чует он, что напрасно ей, ржаной и пышной, причитать и что нужно ей не какую другую, а его, хмельную ругаевскую молитву: взасос нацеловать, упорно, точно с ветром борясь, стиснуть паруса Полажкиной пологрудки.

— Э, черти милые, не мукой, дед, а радостью надо жить.

— Это самое и говорю; ищи радости, всякий зверь рыщет…

— И хорошо, что зверь. Зверь — это и понятно.

— Понятно, родимый; это самое и говорю…

Пим кивнул на окно.

— …никак за тобой добираются, гляди вон. Ну, позавтракай, да и в дорогу…

II. Форт

Кто этот замечательный человек?

«Его зовут Германом».