Сердце

Прекосси налетел на куст, разорвал свою блузу и остановился страшно смущенный, глядя на висевший лоскут, но Гароффи, у которого в куртке всегда найдется несколько булавок, заколол ему прореху так, что она стала совсем незаметной, в то время как Прекосси повторял: «Прости меня, пожалуйста, прости меня…» — а потом снова бросился бежать.

Гароффи не терял времени напрасно: по дороге он рвал травы, которые могли пригодиться для салата, собирал улиток и клал себе в карман каждый блестящий камешек, думая, что, может быть, в нем есть золото или серебро.

И так, то бегом, то кувырком, то ползком, то в тени, то под солнцем, вверх и вниз, по тропинкам и напрямик, добрались мы наконец, разгоряченные и запыхавшиеся, до вершины одно го из холмов, где и уселись, чтобы закусить.

Отсюда нам видна была вся огромная равнина и голубы Альпы со своими снеговыми вершинами.

Мы просто умирали от голода, и хлеб так и таял у нас во рту.

Отец Коретти разложил сосиски на тыквенных листьях, и, закусывая, мы принялись болтать о наших учителях, о тех товарищах, которые не смогли поехать с нами, и об экзаменах.

Прекосси стеснялся есть в таком большом обществе, и Гарроне насильно засунул ему в рот самый вкусный кусочек из своей собственной доли.

Коретти примостился около своего отца, скрестив ноги, и видя, как они сидят рядом, оба рыжие и улыбающиеся, с ослепительно-белыми зубами, можно было скорее принять их за двух братьев, чем за отца е сыном.

Отец пил с удовольствием, доканчивая наши кружки и стаканчики, которые мы оставили до половины полными, и при этом приговаривал:

— За ваше здоровье, за здоровье тех, кто учится, вам вино вредно, зато оно полезно тем, кто занимается продажей дров!

Потом он схватил и потянул за нос своего сына, говоря:

— Любите этого паренька, мальчики, он честный человек, уж поверьте в этом мне, его отцу!

Мы все, за исключением Гарроне, засмеялись, а отец Коретти продолжал:

— Да, жаль! Вот сейчас вы все вместе, все хорошие товарищи, а пройдет несколько лет, и, кто знает, Энрико и Деросси станут адвокатами или профессорами, или чем там еще, а остальные четверо окажутся в лавке, или за станком, или еще черт знает где! И тогда — прощай, дружба!

— Ну, нет, — возразил. Деросси, — для меня Гарроне всегда останется Гарроне, Прекосси всегда будет Прекосси и остальные тоже, хотя бы я стал самим императором; где будут они, туда пойду и я.

— Ты молодчина, — воскликнул отец Коретти, подняв свою фляжку, — ты правильно говоришь, черт возьми! Чокнемся! Да здравствуют славные товарищи, и да здравствует также школа, которая делает из вас всех, богатых и бедных, одну семью!

Мы все чокнулись е ним своими кружками и стаканчиками и допили всё до конца.

Потом он встал на ноги, воскликнул:

— Да здравствует сорок девятый полк! — и выпил всё до дна. — А если вам придется тоже строиться в ряды, то смотрите, мальчики, держитесь крепко, как держались мы, старики!

Было уже поздно. Мы с песнями сбежали с холма и зашагали большими шагами, взявшись под руки. Мы подошли к По, когда уже стемнело и в воздухе летали тысячи светлячков.

Расстались мы только на площади Статуто, после того как условились встретиться опять в следующее воскресенье, чтобы вместе идти в театр Виктора-Эммануила, где будут раздавать награды ученикам вечерних школ.

Какой это был чудесный день! Каким счастливым вернулся бы я домой, если бы не встретил мою бедную учительницу. Я столкнулся с ней, когда она спускалась по нашей лестнице, почти в полной темноте. Она узнала меня, взяла обе мои руки и прошептала:

— Прощай, Энрико, не забывай меня! Мне показалось, что она плакала. Когда я вернулся домой, то сказал маме:

— Я встретил свою учительницу.

— Да, она отправилась, чтобы лечь в постель, — ответила мама, у которой были красные глаза. Потом, пристально глядя на меня, она грустно-грустно прибавила: — Твоя учительница… очень больна.

Раздача наград ученикам вечерних школ

Воскресенье, 25 июня

Как и было условлено, мы все вместе пошли в театр Виктора-Эммануила посмотреть на раздачу наград ученикам вечерних школ. Театр был украшен, как и четырнадцатого марта, и полон народа, но на этот раз почта исключительно семьями рабочих, а партер был занят воспитанниками капеллы. Они спели гимн в память погибших солдат, и спели так хорошо, что, когда окончили, все поднялись со своих мест, стали аплодировать и кричать так, что хору пришлось пропеть этот гимн еще раз.

Потом рабочие — ученики вечерних школ, заслужившие премии, длинной шеренгой стали проходить мимо городского гол вы, префекта и других важных синьоров, которые вручали им награды: книги, книжки сберегательных касс, дипломы и медали.

В одном углу партера я увидел Кирпичонка рядом с его матерью, в другом месте — директора, около которого торчала рыжая голова моего бывшего учителя второго класса.