Сердце двушки

Гай и Белдо – самые опасные у ведьмарей – от участия в схватке почему-то воздержались. Поражение Делибаша заинтересовало их мало. Гай явно чего-то ждал, нетерпеливо поглядывая в пробоину. Доносившийся из нее звук изменился. То и дело он вообще затихал, слышалось хлюпанье, и становилось очевидным, что пробоина заполнена слизью. Белдо улавливал настроение Гая и подстраивался под него.

Маленький Француз, сидя на корточках, стонал, прижимая к груди руку, на которую боялся смотреть, но все же порой поглядывал – и тогда он вскакивал и начинал метаться. Рузя, отпустивший наконец Насту, попытался помочь ему и взглянуть, что у него с рукой. Француз поначалу позволил, но внезапно оскалился, как пес, вырвал руку и опять заметался. Шарманщик тем временем успел устроиться поудобнее. Лопата Ула, которую он по-прежнему был готов пустить в ход, оказалась у него уже под ухом. И свободная рука, разумеется, на рукояти.

Боброк кое-как поднялся на ноги и подобрал свой костыль. Секач, освободившийся от оглушенного Сухана, отступил в темноту тоннеля, откуда настороженно наблюдал за Гаем. Боброк, подцепив острием костыля здоровенную медузу, метко отправил ее в сторону Секача. Тот отпрянул, но кое-какие брызги в него все-таки попали. Секач отодвинулся еще дальше. Он был спокоен, как упырь. Никакой паники у него не наблюдалось.

Свист из пробоины становился все тоньше, все выше. Порой он совсем пропадал, но тогда почему-то закладывало уши.

Дождавшись нужного времени, Гай подпрыгнул и, сделав быстрое, кошачье движение, ухватил за крыло пролетающего дракончика. Гастрафет забарахтался, пытаясь обжечь его огнем. Но Гай уже перехватил его за шею и поднес к нему седло с высокой задней лукой.

Гастрафет рванулся, захлопал крыльями. Пока что седло больше пугало его, чем заставляло покоряться. Свист из пробоины сменился вначале хлюпаньем, потом гулом, и в пробоину в стенке мира ворвалось нечто, чему не существовало названия. Одна рыба всегда похожа на рыбу, но когда по реке идет огромный косяк рыб – это уже единый организм. Организм бессмертный, простой, ясный, движимый общим порывом.

Золотая игла решительно проникла в наш мир. Кавалерия что-то крикнула, но ее не услышали. Рина тоже что-то крикнула, но не услышала и сама себя. Она не понимала, где находится и кто она такая. Золотая игла продолжала делать стежки. Это была мягкая и пластичная игла, больше напоминающая золотую нить.

Невозможно было устоять. Всех сбило с ног, даже Гая. Словно они оказались близко от грохочущего поезда. Рина попыталась привстать – ее отбросило. Отлетел в сторону Боброк, смело Сашку, Юлю, откатился как сухой лист, прижимая руку к груди, очень бледный и испуганный Маленький Француз. Дионисий Тигранович забился в угол, прижался к стеночке и настолько усилил магию «домика», что домик стал реально материализоваться из небытия. Небольшой такой, деревянный, с пряничной вязью на окнах. И даже самоварчик проступил – медный, румяный, с нахлобученным на трубу сапогом и со связкой баранок. Должно быть, у старичка ум слегка зашел за разум, раз он материализовал для себя такие успокаивающие вещи.

Постепенно в стремительно мелькающем потоке Рина начала выделять отдельные хвосты, головы, крылья. Особенно когда драконы разворачивались и при этом невольно замедлялись. Рина не понимала, как они не поломают крылья в узкой пещере, но быстро убедилась, что пещера им не преграда. Невероятно плотные, пылающие драконы прорезали крыльями твердые горные породы, как раскалившийся гвоздь прорезал бы ткань.

Раз за разом проносились драконы, и прорыв в стенке мира постепенно сужался. Происходило это медленно, но неуклонно, точно мир зашивали мелкими тщательными стежками. Следы этих стежков, похожих на пятна подсыхающего клея, Рина обнаруживала и на стенках пещеры.

Как ни странно, первым на ноги поднялся Исай. Встал на четвереньки, подобрал свой огнемет и нацепил баллоны. Родион удивился, какая сила устремленности в человеке. Только что они были оглушены, ослеплены, выжжены болотом, все смазывалось, все терялось – и вот Исай первым возрождается к жизни и сразу спешит к тому, что является для него средоточием жизни и тепла: к огнемету.

Совсем близко от себя Рина увидела Гая. Он лежал на спине и, не выпуская Гастрафета, продолжал касаться его седлом. Гай шептал что-то, хотя едва ли уникуму нужен был его шепот. Уникумы управляются не словами. Но Гай все равно шептал. Подбородок его вздрагивал, губы изгибались.

Гастрафет продолжал рваться. Он был охвачен тем же порывом, что и остальные драконы, и желал примкнуть к ним. Гаю непросто было его удерживать. Гастрафет приобрел ту же плотность, что и прочие его собратья, и Гай едва с ним справлялся. Порой из его руки вытекали такие же капли слизи, как у раненых медуз.