Сердце кошмара

Лезвие пошло вниз. И время растянулось на вечность. Мирра успела увидеть страшное лицо старухи, покрытое безумной улыбкой, успела увидеть Амелию, испуганно закрывшую лицо руками. А затем закрыла глаза.

Но ничего не произошло.

Лезвие застыло буквально в дюйме от шеи Мирры, дрожа и вибрируя.

Старуха как будто застыла, отвела взгляд от Мирры и снова принялась принюхиваться, опустив тесак.

– Они здесь, – прошептала она. – Они пришли. Скоро… Уже совсем скоро.

Лицо Кримы на долю секунды вдруг стало нормальным, а глаза будто обрели былую белизну. Мирра видела в ней добрую женщину, любящую мать и жену. Но наваждение спало так же быстро, как и нашло. Вновь зубастый оскал, искаженное в ярости и сумасшествии лицо и красные глаза. И громкий клокочущий крик.

– НЕЕЕЕЕЕТ. ТЫ НЕ ОНИ, НЕЕЕЕТ. НЕ МОЖЕТ БЫТЬ. ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛ.

Крима подняла тесак и с ревом бросилась куда-то вперед, не обращая не малейшего внимания ни на Мирру, ни на Амелию, прижавшихся к стене. Просто неслась вперед.

– Стой, – раздался голос. – Не нужно.

– Убьююююю.

– Прости.

Громкий хлопок и глухой звук чего-то тяжелого, рухнувшего на пол. Хлопок бы неприятный, не тем, что он был громким. Нет. Тем, что после хлопка следовало едва уловимое, короткое чавканье, в окружающей тишине, сменившей грохот, звучавшее весьма отчетливо.

На какое-то время все затихло, но через секунду, оттуда, где раздался хлопок, зазвучали удары и вошканье, будто кто-то, перебирая ногами, пытался встать.

Еще выстрел. Опять тот самый чавкающий звук, а затем снова несколько секунд тишины.

Клекот и завывания.

Выстрел. Чавкающий звук – звук, с которым пуля входит в плоть.

Теперь уже тишина наступила надолго.

Мирра хотела бы увидеть, что там происходит, хотела бы увидеть человека, чей голос показался ей знакомым. Но не могла пошевелить головой, как и всем телом. Кровь слишком быстро покинула ее, забрав с собой все силы, и теперь Мирра медленно погружалась во тьму, но теперь ей было не страшно.

В конце концов, она привыкла к темноте.

***

– Тьма. Свет. Снова тьма. Снова свет.

Цикл бесконечен.

Эти две основополагающие силы вселенной постоянно находятся в гонке – соревновании за власть над миром. Они, как два бегуна, целую вечность, бегут, стараясь друг друга обогнать, вырваться вперед, чтобы первым добраться до финиша. Но финал гонки никогда не наступит, ведь финишная черта с каждым преодоленным кругом становится лишь дальше.

Однако свет и тьма стараются. Перебирают ногами, выбиваются вперед, обгоняя соперника, чтобы затем самим уступить и отстать, накапливая и сохраняя силы для рывка. Иногда рывок удается, иногда нет, но они все бегут и бегут, не желая уступать и останавливаться. И их гонка растягивается на бесконечность.

У гонки есть и другие участники – невольные зрители, что сидят на трибунах, ожидая, когда лента, означающая финиш, опадет на землю. Одна трибуна поддерживает тьму, а другая свет, примерно поровну завывая кричалки в честь своего фаворита. Надрывают глотки, отдавая всех себя, развернувшемуся на истоптанном вечным бегом песке действу, не понимая одного.

Гонка не имеет смысла.

Ведь тьма и свет – два брата. Две половинки одного целого – сущности, бесконечное количество времени назад разделившейся пополам.

Соревнуясь ради кубка власти над миром – бесполезной жестянки, они не понимают, что, кто бы из них не победил, победит каждый, кто бы из них не проиграл, проиграет каждый.

Даже в самой темной тьме есть свет.

Даже в самом ярком свете есть тьма.

Как среди болельщиков трибун тьмы есть заблудившееся болельщики трибун света, так и среди болельщиков трибун света есть перепутавшие места фанаты тьмы.

***

Если бы Гарвальду Эгрину сказали бы, что его лучший детектив, который был таковым не только по званию, но и по заслугам, вдруг сгинет без следа, он бы ни за что в это не поверил. Но факт оставался фактом. Старший детектив отдела убийств полиции Атифиса пропал.

Комиссар был уже в годах, и, само собой, успел обзавестись женой и, конечно детьми. У него было два сына, вполне взрослых и самостоятельных, а также способных позаботиться и о себе, и о своих детях, коли таковые у них родятся. Гарвальд Эгрин в глубине души любил своих сыновей, но далеко не гордился ими.