Сердце мастера

– Знаете, не все в жизни удается оплатить деньгами. Отсрочку у смерти за них не купишь. Я долго отодвигал старость, все откладывал ее, старался в упор ее, беззубую, не видеть. Но мои суставы пропитались парижской сыростью и заплесневели настолько, что я еле ползаю… Врачи говорят: хотите сохранить мобильность, поезжайте в Прованс! Там тепло, там море… Вы бывали в Провансе? Божественное место – ревматические атаки и хандра проходят сами по себе. Вот только времени и сил у меня осталось немного – на один бросок. Экспертиза рисунка займет долгие месяцы, да и кто знает, чем она закончится. А если этюд затем признают «культурным наследием», то придется ждать несколько лет, пока какой-нибудь музей не предложит за него рыночную цену. Абсурд, да и только! За полвека работы в этой лавке я накопил достаточно, чтобы поселиться в каком-нибудь пансионе в Раматюэле и доживать, флиртуя с пышногрудыми медсестрами в свое удовольствие. А вот ее, – он с нежностью взглянул на рисунок, – хочется напоследок пристроить в хорошие руки.

Родион понимающе кивнул: было в этой бесхитростной философии здравое зерно. Цена у «Итеи», конечно, не бросовая, но решение было принято, и он без колебаний достал чековую книжку.

Итак, сумма прописью, сумма цифрами, дата, подпись…

– Как-как? Месье Лав-рофф?.. – старик достал из нагрудного кармана корявые очки и водрузил их на породистый нос, чтобы получше прочитать фамилию. – Вы, наверное, потомок «белых русских»? У меня немало клиентов с русскими корнями. У некоторых, скажу я вам, художественные коллекции музейных масштабов, но они не собираются останавливаться! И я догадываюсь, почему: коллекционировать – значит жить прошлым[12]…

Завернув между делом «Итею» в крафт-бумагу, он отдал ее Родиону и в дверях уже заметил:

– Обладать шедевром, месье Лаврофф, большое счастье. Но когда наступит время, нужно уметь с ним расстаться…

IV Оливия

И чего мужчины в таких находят!

Двадцать лет – ни мозгов, ни опыта. Одно только достоинство и есть – фигура называется. Ну, допустим, неплохая у нее фигура: рослая девица, с формами и при этом тугая, как струна. Ходит по квартире, словно вазу с цветами носит – вся прямая, как буква «i», плечи откинуты, подбородок вздернут – и плыве-е-ет… А чего ей не плыть-то?! Такого мужика заполучила. Образованный, видный, со средствами, жен-детей на балансе нет – никаких тебе алиментов. Пылинки с нее сдувает, уж и не знает, как угодить: то в театр, то на концерт, то в Шампань ее везет. Подарками, правда, чего-то не балует, хоть бы колечко какое подарил… А заместо этого притащил ей откуда-то картинку в рамочке – ничего так картинка, только нечеткая. Стоит в полный рост на ней дама оголенная, что твоя одалиска – руки назад запрокинула, груди острые торчком – срам, да и только! А лица не разглядеть, так, одни очертания…

Тьфу, не разберешь их, образованных, что у них в голове творится!

Негодуя, Саломея схватила с подоконника лейку и распахнула окно.

Улица дышала смрадом и сыростью. Вялое зимнее солнце медленно вползало в комнату, высвечивая все ее недостатки: тонкую трещину на поверхности бюро, пятно на шелковом ковре, скол на паркете… Пурпурные цветки герани в длинных кадушках, оседлавшие балконные решетки, смотрели на Саломею с упреком: давно не поливала, а осень стоит холодная, сухая, не напиться! Поспешно окатив цветы водой, Саломея водрузила лейку на прежнее место и, как локомотив с поршневым двигателем, устремилась на кухню.

За круглым столом, отпивая из дымящейся чашки, в длинной рубахе и вязаных носках сидела Оливия. Перед ней лежал какой-то учебник, с которого она, прежде чем перевернуть страницу, смахивала тыльной стороной руки хлопья круассана. Увидев эту сцену, Саломея так и застыла в дверях, включив режим экстренного торможения: не иначе заболела, красавица, иначе чего ей в будний день дома-то делать…

Уловив присутствие домработницы, Оливия подняла голову.

– А, день добрый, Саломея! Не помешаю? – она дружелюбно улыбнулась, инстинктивно поправив неприбранные темные волосы.

Как же, не помешает! Вон весь пол жирными крошками усыпан, на столе – кофейное пятно и скорлупа яичная… А сама сидит не шелохнется, будто вокруг себя ничего не видит. Избаловал ее месье Лаврофф, все ей, блуднице, позволено!

– Бон аппети́, мадмуазель! Обожду… приберусь пока в прихожей, – выдавила из себя Саломея душным голосом, поглядывая на собственное отражение в стеклянной дверце кухонного шкафа.

А хороша она собой все же… ох и хороша! Кожа кофейная, брови-стрелы, сочные губы перламутром тронуты и парик до чего удачный выбрала! Свои-то, курчавые, седеть начали, на краску денег не напасешься… Но не станешь же по Парижу в таком виде ходить. А парик – вещь практичная. Волос блестящий, ухоженный, форма модная и цвет манкий такой, медовый. Видел бы ее Ларри в этом парике, сразу бы бросил шашни со своей малолетней полячкой крутить! Так ведь какой месяц, стервец, носа в дом не кажет: боится ее, Саломеи, тяжелой руки…