Сердце мастера

– Вы правы, народу мало. Коллекционеры приходят сюда по субботам к открытию, когда поступает свежий товар. А галеристы набегают по понедельникам, в свой выходной. Воскресенье – день фланёров[6], они в наш угол редко заглядывают…

– Что ж, выходит, я нарушаю традиции: вроде и воскресный фланёр, но шел к вам целенаправленно, – усмехнулся Родион, разглядывая занятного старичка. В скрюченных пальцах тот держал помятую алюминиевую кружку с чаем, из которой торчала филигранной выделки ложка.

– Раньше я вас здесь не видел… Но буду рад помочь. За каким сокровищем охотитесь?

Родион замялся, не зная, как разъяснить задачу. Он не искал подарка, который поразил бы Оливию своей дороговизной или эксцентричностью. Да она бы его и не приняла. Ему виделась вещь скромная, но значительная: такая, которую хотелось бы сохранить надолго. Не просто декоративный предмет, не коллекционная безделушка – скорее некий символ. Ну как тут объяснишь…

Заметив замешательство клиента, старик добавил:

– Ко мне разные люди приходят. Всевозможные скупщики, которые берут без разбора все, что можно перепродать; одержимые собиратели, для которых смысл жизни состоит в самом коллекционировании; разбогатевшие коммерсанты, которые хотят козырнуть при случае томиком Мольера в редком оформлении – чем не инвестиция! Да, всякие приходят люди, всякие…

– Я не рассчитываю отыскать здесь этюд Пикассо и перепродать его потом на аукционе за миллионы, – парировал Родион. – Мне просто нужен необычный подарок. Вещь эмоциональная, с содержанием…

– Я подметил, вы перед статуэтками долго стояли. Но «Три грации» – штучка на любителя. Может, предложить вам вот эту романтичную литографию? XIX век… Или взгляните на экземпляр «Буколик» Вергилия. «Чистый франк»[7], поверьте! Тысяча девятьсот двадцать шестой год… Всего несколько экземпляров отпечатано. На шифоновой бумаге ручного производства…

Родион покрутил в руках компактный томик, пахнущий чем-то медово-лакричным – соблазнительно, но зачем Оливии тяжеловесный Вергилий?! Поставит его на полку, да и только.

– Ска́жете: к чему ей Вергилий… – произнес торговец, словно подслушав его мысли. По-стариковски неуклюжим движением он пододвинул к себе стул и тяжело осел, потирая колени. – Я не ошибся: вы для дамы подарок ищете?

Родион неохотно кивнул.

– Перед вами уникальная книга. Переведена Лафаргом, а гравюры… Вы только посмотрите, какое изящество: это же Октав Монтравель!

Монтравель… Он, конечно, фигура. Скульптор, чья слава в начале прошлого века едва не превзошла славу Родена. Он действительно в ранние свои годы создавал античные гравюры, писал картины и даже ткал гобелены. Оливия, к слову, собиралась работать над курсовой по искусству начала XX века…

А, может, старик прав? Чем плох Вергилий?

Но все-таки надо еще подумать.

– Монтравель впечатляет, спасибо. Загляну к вам чуть попозже – поброжу еще…

– Первый выбор – самый верный. Поверьте опытному маршану! Я шестьдесят лет занимаюсь этим делом, и ни один клиент не уходил от меня разочарованным, – старик пытался взять реванш, но чувствовалось, что силы у него на исходе. Размешав ложечкой сахар в кружке с остывшим чаем, он выдвинул ящик стола и, пошарив там дрожащей рукой, нащупал блистер с таблетками. Затем, надсадно дыша, поднялся и поковылял в сторону дверцы, ведущей в недра его лавки.

– Подождите-ка пару минут, месье, – бросил он через плечо Родиону. – Оно того стоит.

А Родиону уже очень хотелось уйти – что-то не заладилось сегодня, по душе он ничего не нашел. Но старик ему понравился: в нем отсутствовала навязчивость и бесцеремонность прожжённого дельца. И дело он знал – у каждого предмета в магазине было свое продуманное место. Чувствовалось, что товар он отбирал придирчиво, просеивая годами антикварный хлам, как старатель промывает породу в поисках золота. Да и в людях маршан разбирался: ерунду навязывать Родиону не стал, словечками красивыми не сыпал…

Глядишь, и предложит напоследок что-нибудь стоящее.

За дверью послышался какой-то шум, звук падающей картонной коробки и раздосадованное глухое бормотание.

Наконец старик выбрался из своего чулана, держа в сучковатых малоподвижных пальцах антрацитово-серую рамку.

– Не собирался я с ней расставаться. Знаете, есть такие вещи, которые стоит приберечь. Потому что в них – твое прошлое… Иной раз поглядишь – и разом в прошедший век перенесешься! В те времена, когда еще катили по рю Розье малолитражные «рено́-дофины», обгоняя цыганские кибитки. Носились мальчишки в коротких штанах на помочах, бродили мастеровые – «не шучу, что угодно заточу», и разные ловчилы – «стригу собак и кошек, изгоняю блошек»… Эх-эх, что и говорить, «пена дней»![8]

Он протянул Родиону свое сокровище – простой карандашный рисунок, выполненный на плотной рельефной бумаге молочного цвета.

Вокруг внезапно стало тише – звуки плескались вдалеке, но Родион не различал их, словно потерял способность слышать.

На зернистой, как речной песок, поверхности листа неуловимо клубились тени, сливались насечки штрихов, сплетались плавные линии…