Сердце мастера

«Нет ничего мучительнее, чем проснуться весенним утром и осознать, что безмятежное щебетание птах, мягкое покачивание веток в оконном проеме, шевеление кисейных занавесок и ленивое дыхание моря – и есть вечность. Она была, есть и будет, эта бесконечно продолжающаяся земная жизнь, исчезнем только мы, как в разгар этой бурной южной весны исчез мой мастер. И все так же, клокоча, будут носиться над морем чайки, так же будут гудеть шмели, опыляя миндальные деревья, так же жалобно будет скрежетать сырая галька под ногами влюбленных, исподволь намекая, что и любовь конечна…

После короткого разбирательства полиция придет к заключению: несчастный случай. Накануне лютовала Трамонтана[36], повалив на дорогу немало деревьев – скульптору просто не повезло.

Действительно, не повезло – до освобождения страны он не дожил всего несколько месяцев. Не повезло и потому, что я в его сердце занимала слишком большое место: чтобы вытащить меня из Френа, он был вынужден пожертвовать своей репутацией…

У этого поступка оказалась высокая цена.

Когда искореженную машину отбуксировали к дому, я нашла в салоне сопротивленческую «метку»: коробку мармелада «Багряный берег» и отпечатанную на ротаторе смятую агитационную листовку.

Других объяснений мне не потребовалось.

Хоронили Монтравеля в закрытом гробу в безветренный, пронзительно-синий день. Попрощаться пришла лишь горстка горожан, его старый ученик, Луи Рошфор, и Оля Белозерская. Из Парижа не приехал ни один человек. На небольшом пятачке перед домом – там, где он часто делал наброски, примотав носовым платком подрамник к стволу смоковницы, выкопали неглубокую могилу. Глядя на рыхлые отвалы грунта, перемешанного с сосновыми иголками и мелкими камнями, я вспомнила о том, что мастер никогда не боялся естественной смерти: он утверждал, что законы природы всегда гуманнее законов войны.

Сжимая в руках скомканный берет, у самого края могилы горячо и сбивчиво говорил Рошфор. По его застывшему лицу катились слезы. «Человеческий век короток, но искусство вечно. Покойтесь с миром, Монтравель, вас будут помнить», – произнес он под конец и зачерпнул рукой горсть земли. Где-то вдалеке ударил колокол, и, как по сигналу, двое стоявших в сторонке молодцов принялись работать лопатами.

Сухие комья застучали по крышке гроба, и в такт этой дробной музыке зачирикали в ветвях беспечные птахи. Я вслушивалась в прощальную мелодию и пыталась вдохнуть: воздуха в саду стало меньше.

Через несколько дней после похорон, наведя порядок в его личных вещах, я уехала в Париж. Оставаться одной в доме было невыносимо, кроме того, нужно было передать документы жене мастера – они все еще состояли в браке, хотя уже очень давно жили по отдельности.

В Кольюр я вернулась спустя лишь две недели.

Проходя по пружинящей от сосновых иголок дорожке к дому, вдруг заметила, что дверь в мастерскую приоткрыта. Простояв несколько секунд на пороге, заставила себя войти.

Студия была пуста. Исчезли последние, написанные за зиму пейзажи, эскизы, кое-какие книги, включая Вергилия. Пропали и бумаги, лежавшие в колченогом, заляпанном краской бюро. В углу, где стояла «Итея», белело лишь размытое гипсовое пятно… и валялся ржавый мастерок…

Со слов настороженных соседей, которые открыли мне неохотно, воскресной ночью их разбудил шум подъехавшего грузовика. По очертаниям в нем легко угадывался крытый военный «Опель-Блитц», какими была наводнена оккупированная Франция. Из него вышла группа мужчин и беззвучно исчезла в доме. Вскоре они вынесли оттуда какой-то массивный ящик и погрузили его в машину. Человек, шедший последним с несколькими свертками, аккуратно прикрыл калитку и произнес вполголоса: «Seid ihr fertig? Wir gehen!»[37], а потом вдруг понес околесицу про каких-то мучеников и игры в мяч…

Вот и все, что мне удалось выяснить.

Выйдя от соседей на улицу под истеричное гавканье растревоженных деревенских псов, я впервые за эти дни заплакала. Отчаяние и сожаление выходили из меня толчками, разрывая нутро, словно открылся какой-то защитный клапан, и потеря только сейчас приобрела настоящий масштаб. Я прижалась лбом к ограде дома, в котором прожила столько лет и, как загульный пропойца, что-то выхаркивала из себя, выдавливала, выкорчевывала, пока не поняла, что избавиться от этих чувств невозможно…

В агонии утраты, Яков, случается вдруг короткая вспышка, когда неожиданно видишь себя со стороны глазами ушедшего.

И вот после этой невольной встречи с собой невыносимо трудно жить».

XXVII Погром

С Лионского вокзала, не заезжая домой, она отправилась в университет – Кубертен перед защитой курсовых спуску никому не давал, злить его не стоило. Но даже под суровым взглядом «профа» сосредоточиться на предмете у Оливии не получалось: мысли были заняты историей Доры, которая за время поездки развернулась перед ней во всей полноте.