Сердце на Брайле

Затем в течение нескольких дней Мари-Жозе изучала мои сочинения (я их так нагладил, что они аж колом стояли). А потом рассказала мне историю о двух писателях, которую вычитала в какой-то книге. Одному из них было семнадцать лет, и у него всё никак не получалось написать роман. Другой был старше, и, так как ему очень нравился первый писатель, он запирал его в комнате у себя дома с кипой бумаги и бутылкой спиртного, велев подкладывать исписанные листы под дверь. Когда тот, что помоложе, писал достаточно, старый писатель его выпускал. Позже молодой писатель внезапно умер, а старый сказал, что для него эта потеря как ампутация без анестезии – настолько ему больно. Мари-Жозе любила эту историю. Я же подумал, что если молодому не хотелось писать роман, то зачем надо было его так заставлять, может, он вообще именно из-за этого помер. Я вспомнил про Александра Дюма: вот кого не надо было запирать в комнате, чтобы он написал «Трех мушкетеров». Но промолчал, потому что прекрасно понимал, что Мари-Жозе пытается связать тот случай с нашей ситуацией, и мне это немного льстило.

Итак, она усаживала меня за свой рабочий стол, на свой рабочий стул с целой горой упражнений и повторений, а выходя из комнаты, говорила:

– Я не закрываю комнату на ключ и не даю тебе алкогольных напитков, потому что никогда не стоит делать так, как написано в книгах… но ты меня понял!

Вместо спиртного у меня был стакан сока. Пытаясь что-то там решить, я прислушивался к тому, как Мари-Жозе пиликала на виолончели. Меня очень удивляло, с какой яростью, даже жестокостью она бросалась на свой инструмент, занимаясь всё дольше и дольше, словно сама жизнь этой обыкновенно спокойной и тихой девочки зависела от музыки – на самом деле так и было, но я узнал об этом позже. Из-за услышанного мне казалось, что строчки моих упражнений превращались в настоящий нотный стан, по которому я шагал, будто канатоходец. А после занятий она рассказывала о своих любимых композиторах. Так я узнал об Иоганне Себастьяне Бахе, который дважды женился и завел двадцать детей. Мари-Жозе еще всё задавалась вопросом, как же ему удалось написать столько музыки, когда под ногами вертелся целый детский сад.

– Да уж, он их, видимо, прямо на нотном стане штамповал. Крутейший специалист! – заметил я, как мне показалось, удачно.

– Смешно. Кстати, ты знаешь, у Баха были проблемы со зрением…

– Да ну? А я думал, у Бетховена…

– Нет, у Бетховена со слухом: он оглох в итоге.

– Без слуха музыканту сложнее… Что-то они все какие-то дефективные.

– Баху даже оперировали глаза. Но не сработало, так что он ослеп окончательно.

Мари-Жозе задумалась. Я сказал:

– Наверное, не очень весело было ходить по больницам, чтобы тебе поправили зрение и всё такое. В то время-то!

– Да, но с тех пор медицина шагнула вперед.

* * *

В тот день, едва появившись у нее дома, я с порога развернул табель успеваемости прямо перед носом Мари-Жозе, чтобы она осознала мощь нашего тандема. С начала года ее кудри отросли, и теперь, когда она читала, всё лицо ее утопало в рыжей пене.

Мари-Жозе улыбнулась, обнажив ровный ряд блестящих и гладких, как жемчужинки, зубов.

– «Эгегейское море»?.. Подожди… Ты серьезно? Поверить не могу… Эгейское море же, ну ты даешь! Иногда мне интересно, как тебе такое только в голову приходит. Другие могут неделями пытаться – и даже близко ничего подобного.

– Наверное, неправильно переписал с доски… Клянусь, у меня так в тетради… Но теперь я в курсе насчет Греции.

– И всё равно надо отпраздновать…

Мы спустились в кухню, Мари-Жозе наполнила большой графин соком, поставила его на поднос с печеньем, и мы отправились в гостиную.

– Присаживайся на диван.