Сердце не камень

Я защищаю свою ширинку обеими руками, сложенными раковиной, так завершается для меня эта ужасная попытка соблазнения. Что касается Стефани, кажется, она не поняла, что случилось. Все же надо было бы, чтобы им, этим глупеньким девочкам, на уроках полового воспитания немножко рассказали, до какой степени мужские яйца вещь хрупкая, беззащитная из-за своего неудачного анатомического расположения, подверженная всем наихудшим превратностям жизни, самая уязвимая для боли, часто неадекватной нанесенной травме. Очень мило, когда учительница, поэтично объясняя суть дела, обводит указкой на красивой цветной картинке папину тычинку, которая вводит маленькое семечко в мамин цветок, но она забывает, эта краснеющая учительница, сообщить милым светлым головкам о том, что мама может убить папу одним хорошим ударом по яйцам или, по крайней мере, сделать его тычинку неспособной на некоторое время к введению маленького семечка в цветок.

Стефани в своей простоте, должно быть, подумала, что мои "Уй-уй- уй-уй!" выражают протест супермужественного самца, не выносящего, чтобы самка брала инициативу в свои руки. Сбитая с толку, она сворачивается в клубочек, подняв колени к подбородку и открыв мне ошеломляющий вид своих белых ляжек, которые наверху уже не закрываются чулками и подобны… белым ляжкам, не закрытым чулками, с этим ничего уже сравнить нельзя. Кружевной пояс с подвязками, трусики с оборочками, дырочки, устроенные с дьявольским уменьем в ошеломляющих местах, заставляют меня почти забыть о своей боли, которая, впрочем, уже проходит. Как и где эта девчонка достала принадлежности проститутки высокого полета? Все же, наверное, не в каталоге "Труа Свисс"? Должно быть, она одолжила их у матери, которая, по моим подозрениям, вынуждена подкреплять свои прелести для того, чтобы заставить пресыщенного или достигшего предельного возраста папашу найти возможность поместить маленькое семечко в самое сердце волшебного цветка. Эти соображения опять разбудили во мне ту свинью, которая было уснула. Решительно, у меня слабость к мамашам. Я чуть было не сказал: "Приходи со своей матерью", это было бы незаслуженно подло, а я ведь вовсе не подлый.

Не подлый, но любопытный. Я хотел бы понять. Не поворачиваясь к ней, все еще злясь на свои собственные эмоции, я спрашиваю помимо воли нежным тоном:

— Зачем все это, Стефани?

Ответа нет. Только всхлип. Я бросаю взгляд, стараясь, чтобы он не попал в опасную зону. Низко наклонив голову, застыв в своей гротескной позе соблазнительницы, которой не удался ее фокус, она плачет. Внезапно ее ошеломительные ухищрения превращаются всего-навсего в уловки одетой для маскарада маленькой девочки. Она — несовершеннолетняя пленница, брошенная на помост невольничьего рынка, ее бедное слишком бледное тело выставлено напоказ, и им пренебрегли… Меня охватывает волна жалости. Я кладу руку ей на голову. Плач превращается в рыдания. И представьте себе, жалость, святая жалость, да, пробуждает во мне внезапную и мощную похоть, вынырнувшую неизвестно из какой мрачной клоаки. Что я за мерзкая свинья! Для секса все пути хороши. Я вдруг понимаю тех отцов, которые лишают девственности своих дочерей после хорошей порки. Они бьют их не для того, чтобы изнасиловать, нет. Просто их слезы после полученной выволочки пробуждают искреннюю жалость, а жалость эротична, чему я получил экспериментальное подтверждение. Но я, я говорю нет, этого не будет. И на сей раз никто не будет пинать меня по яйцам для усмирения. Я отрываюсь не без труда — и не без того, чтобы не обозвать себя несчастным дураком, — от соблазнительного зрелища и бегу в ванную, чтобы смочить голову, а также другие места холодной водой.

Когда я возвращаюсь, нахожу ее на том же месте, но теперь она сидит прямо, натянув юбку на сомкнутые колени. Она больше не плачет. Ее припухшие глаза смотрят враждебно. Я молчу. Я жду. Она первая не выдерживает:

— Ну как? Ты доволен? Занимался любовью с краном? Получил удовольствие, по крайней мере?

Как отвечать на подобное? Я начинаю терять самообладание, но стараюсь сдерживаться. Я говорю как можно спокойнее:

— Стефани, я не понимаю. Объясни мне.

Она подпрыгивает:

— Тебе еще надо объяснять? Разве не понятно? Когда я говорю "поцелуй меня", это означает "поцелуй меня". И не притворяйся, пожалуйста. Ненавижу лицемеров. Я тебе не нравлюсь, согласна, так и скажи. И привет, до свидания.

"Привет, до свидания", но она не трогается с места. А мне уже надоело все это. Я говорю:

— Это означало "поцелуй меня"… и продолжение. Так?

— О, дерьмо, ты хочешь, чтобы я полностью облажалась? Это тебя забавляет, садист? Да, "и продолжение", да, да, да! Почему бы и нет? Если бы я тебе сказала, как Лизон: "Я хочу, чтобы вы занялись со мной любовью", ты нашел бы в этом привкус в который раз подогретого блюда, разве не так? Почему Лизон и почему не я?

Опять она начинает плакать.

— Но, Стефани, потому что она Лизон, а ты — это ты.