Сердце Отчизны

Голубой час над Пречистенским бульваром, – а Гоголь сидит нахохлившись, как птица, покрепче завернулся в свой плащ и тоскует о Риме, о молниях в черных глазах Анунциаты, и не хочет видеть красоты, упрямо отворачивается от несмелой ласки синего первоцвета, и думает свои жуткие, свои смертельно-печальные думы.

Не потому ли он так безнадежно угрюм, что заставили его сидеть здесь, в двадцати шагах от того дома, где он пережил свою агонию, где он в мертвый час ночи жег свою рукопись, где он ужасался, тосковал и морил себя голодом, чтобы скорее порвалась тонкая нить жизни?..

Голубые сумерки над длинным и прямым, как стрела, Тверским бульваром, – в голубой дымке серебряное ожерелье фонарей в высотах, и певучий разбег искрометных трамваев, и нежная даль, где стоит розовое видение Страстного Монастыря в туманности вечера…

Но бывают над Москвой и другие зори. Взгляни на Кремль, когда его жарко целует солнце, будто хочет излить на него весь жар всемирных страстей.

Багровым огнем пылают тогда темнокрасные итальянские башни с узорчатыми шпилями и гребешками; горят жгучим пламенем кирпичные стены; охвачен ярым багрянцем весь многовершинный Кремль от подошвы своих укреплений до золотого венца Ивана Великого. В этом победном красном огне великолепного заката, как будто расплавлена вся твердыня Кремля, как будто огненные языки лижут его древние камни, как будто солнце упало прямо в его недра и зажгло пожар, небывалый в мире, зажгло новый огонь на том священном месте, где во дни оны столько сгорело жизней и драгоценностей, где сама мостовая пропитана алой кровью, где умирало старое и в пламени рождалось новое, где недруг отчизны погибал для того, чтобы из горящего костра, как Жар-птица из пепла, невредим и светел, восстал для новой жизни крещенный огненным крещением великий народ.

ХХ. Ночи. V

Не спится, и рано еще. Долги декабрьские вечера и ночи.

В эту минуту, в снегах непорочных, дремлешь ты, величавый!

Тихо отзванивает бег минут мелодия певучих часов на Спасской башне.

Ты можешь жить без нас жизнью своих столетий. Но как нам день за днем питаться одним воспоминанием!

У нас пересохло в гортани, отнялся язык. И твои серебряные голоса безмолвствуют. Ты тоже онемел. Поруганная плачет свобода твоя у подножия старых ворот, как белое тело девушки, изнасилованной злодеями в святилище ее…

* * *

Пришли ко мне ночью. Читаем эти листки.

– Но ведь это все было, было, – говорите вы. Нельзя жить с лицом, обращенным назад. Чья душа не в настоящем, тот умер. Прошлое провалилось в бездну, как Содом и Гоморра. Кто остановится, кто обернется, тот закаменеет.

– Вы не понимаете, я живу в будущем, потому и задыхаюсь в настоящем, что оно все еще не будущее. Только уродливо, в безобразии и ужасе, тянется к будущему.

Я же нетерпеливо люблю грядущее. Если в эту ночь живу мечтой о Москве, то уже вижу ее преображенной в огне нового дня.

Знаю, что без ночи не будет рассвета и зари. В томленьи несу тьму. Слышу, как в полночь раздирают тело кровожадное зверье. Это их час, но я им не брат и не товарищ.

Жить значит сиять любовью. Моя любовь в твоем сияньи, Москва. Когда вспоминают тебя, вдруг над тучами разгорается яркая радуга, – над бездной зелено-розовая круговая лента жизни и счастья!

Скажите, где мое воспоминанье, – не мечта о весенних цветущих берегах?

ХХІ. Чистозвонов

Когда ранним утром случалось возвращаться в Москву после далеких скитаний, – идешь, бывало, по знакомым улицам и радуешься.

Вот императорская корона на золотом куполе церкви, где веселая царица венчалась с простым украинским казаком. Вот длинная Покровка со своими вывесками, и среди них одна, золотыми буквами: Чистозвонов. От одного этого имени становилось весело, будто пахнуло в лицо свежим бодрым ветром.

Трясешься в пролетке и думаешь о Чистозвонове: кто бы он такой мог быть?.. Думаешь о всех тех энергичных, милых людях с обветренными лицами и неутомимыми мышцами, которые в лаптях, с котомками и краюшкой черного хлеба пришли из захолустий, от проселочных дорог и оврагов, от чернозема, от проклятых кочек и болот, из лесных дебрей, со всех четырех сторон света пришли в великий Город, принеся ему в дар неоценимое сокровище своего здоровья и сил.

Кто бы это был Чистозвонов? Не сын ли пономаря, что чисто перезванивал на колокольне, обладая по наследству музыкальным слухом? Стоял на башне, дергал веревками, слушал свою небесную музыку и крепко думал о сынишке?.. Пошел малый по торговой части, голодал и холодал в столице в мальчиках, выбился в люди, открыл лавчонку, расторговался, и вот уже у внука пономаря золотая вывеска, и все читают: Чистозвонов.

Или деревенский мальчишка, охочий до проказ и шустрый как воробей, лазил на колокольню и умильно просил потрезвонить; и стал завсегдатаем, изловчился, прославился на все село, и пошло ему прозвище: Чистозвонов. И так же умело, дельно и со вкусом делал он все в жизни, что ни подавала ему хитрая и скупая Судьба, и он таки перехитрил ее, снял лапти, надел сапоги, а дети уже торгуют в магазине с золотой вывеской.