Сердце просит счастья

И Барташов, в который уже раз, задавался вопросом, что это за любовь у них такая странная, и до сих пор не определился и не знал, как к этому относиться.

А потом случилось это откровение, после которого все изменилось, словно она взяла его за руку и перевела в другое измерение, в котором они находились вроде бы и порознь, но на самом деле были одним целым.

Вот же… Он не смог бы объяснить. Да никто бы не мог – это невозможно постичь, не то что объяснить.

Но то, что Андрей испытал, потрясло его и безвозвратно переменило все в нем как в личности и как в мужчине. Такого чувственного, до восторженного замирания сердца, влечения к женщине, не просто физического, а как бы сразу душевного и духовного узнавания и телесной тяги, он не испытывал никогда и ни к кому. И даже представить не мог, что возможно испытывать столь мощные чувства.

Находясь все еще там, в том измерении, куда они вошли вдвоем, он спешил отвезти Петьку и всеми своими устремлениями рвался, торопился вернуться к ней и прижать к себе, вдохнуть ее запах, почувствовать ее всю, по-настоящему, погрузиться с головой и безвозвратно в мир под названием Мира…

И опомнился, когда его, со спящим сыном на руках, встретила мама, открыв дверь.

– Ну, вы загулялись, – улыбаясь, сказала она, пропуская Андрея вперед, – заигрались совсем.

И Барташова словно переключило от этих ее слов. Как стукнуло что-то в голове.

Он помог маме переодеть и уложить Петеньку, выключил верхний свет и зажег небольшой ночничок, подошел к окну и посмотрел за стекло.

Да, это мама очень верно заметила: «Заигрались они».

Барташов никогда по-настоящему не любил женщину. Увлекался, влюблялся, бывало, сильно желал, но глубокого чувства не испытывал никогда, даже срывающей все ограничения жгучей страсти не случалось в его жизни. Легко вступал в отношения, легко расставался и заводил новые.

Не испытывал мук ревности и тяжелых переживаний расставания, к тому же его не бросила ни одна женщина, если не считать Элку с ее маниакальным стремлением построения карьеры.

И, по всей видимости, теперь расплачивается именно за это.

Но то, что сейчас с ним произошло, рушило все прежние представления. Барташов, рациональный человек, привыкший апеллировать точными расчетами, наукой, цифрами, прагматик и практик, даже не пытался отрицать того, что испытывал, и подвергать сомнениям – настолько это было настоящим, реальным и мощным.

Но он испугался.

Он вдруг понял, что, если «шагнет» сейчас в ту невидимую дверь, что открылась перед ними с Мирой, позволит себе всё целиком, без уверток и страха, позволит этим чувствам окончательно войти в его жизнь и завладеть им и поддастся тому мощному духовному и физическому притяжению – возврата назад не будет.

И когда все это рухнет, не выдержав натиска обычной жизни и каждодневного быта, он разрушится как личность и будет погребен под обломками. И оттуда не выберется уже никогда.

А еще есть Петька, который тоже пострадает от последствий этого разрушения.

Барташов стоял сейчас на краю обрыва, и перед ним открывался неведомый, великолепный мир, обещавший сказочное преображение и чувства, которые он не испытывал никогда – целый космос.

Он всматривался в бездну, переливающуюся звездами неведомой, прекрасной вселенной, а бездна всматривалась в него.

И он отшатнулся. Отступил назад.

Испугавшись.

Когда-то одна мудрая женщина сказала: «Любовь требует мужества». Только сейчас Барташов понял, что она имела в виду.

И не нашел в себе этого мужества.

Через неделю после проведенного совместного дня с сыном и отцом Барташовыми и побега последнего, в следующую субботу, после утренней записи на студии, дневного спектакля и двух важных встреч, умотанная до предела Мира возвращалась домой, чувствуя свинцовую тяжесть.

У подъезда на скамейке сидел Коля, а возле него лежал красавец букет крупных ярко-алых роз. Тяжко вздохнув, Мира устало опустилась рядом с ним на скамейку и смотрела куда-то вперед, в пожухлые, поредевшие кусты сирени.

Посидели. Помолчали.

– Я знаю, ты считаешь меня придурком, – заговорил тихо Ростошин, не глядя на девушку, а тоже куда-то вперед, на увядающие осенние листья. – Да я и сам себя им считаю. Ни за одной теткой никогда не бегал. Да еще чтобы так… как дрыщ последний, унижаюсь, достаю со своей любовью. Знаю, что надо мной весь наш театр потешался, а уж что наши в Сетях про меня выкладывают… – Он помолчал. – Я же не идиот клинический, Мира, я все понимаю. – Он взял букет со скамейки и сунул ей в руки: – Вот. Возьми, – и вздохнул тяжело, – заканчивать с этим надо.

«Все равно, – подумала она отстраненно. – Теперь все равно».

– Рынок уже закрыт, – буднично-уставшим тоном заметила Мира.

– И что? – не понял Ростошин, повернул голову и посмотрел на нее.

– Поехали в магазин.

– Зачем? – недоумевал Коля.

– Продукты купим, холодильник пустой, – объяснила тем же тоном Мира, продолжая смотреть на некрасивый сиреневый куст.

И подумала странной, отвлеченной мыслью: