Сердце смертного

— Провидице никогда не посылалось видениe, что Мателaйн должна убить Крунара, не так ли? Она колебалась, потому что тоже не видела на нем метки, и все же вы приказали ей остаться там.

Ноздри аббатисы раздуваются. Сначала я думаю, что это раздражение. Потом вижу, как расширились ее зрачки, как быстро бьется пульс на шее, и понимаю — это страх. Я делаю шаг к ней.

— Почему вы так его боитесь?

Она поворачивается и осторожно складывает письмо, которое перед этим читала.

— Я его не боюсь, но он cтал обузой для монастыря. Крунар предал страну, обесчестил себя и опозорил нас вместе с ним. Я искренне верила, что он отмечен.

 — Верила? Вы сказали мне, что сестра Вереда видела, но если это так, Исмэй нашла бы метку.

Она отводит взгляд от письма и прищуривается.

— И я сказалa тебе, что Вереда стала слишком старой, слишком слабой, чтобы на нее можно было полагаться. Не бросай ее ясновидение мне в лицо, когда как раз ты не выполнила мой приказ заменить ее.

— Как вы посмели таким образом взять Его волю в свои руки? Что дает вам право нарушать правила, лежащие в основе нашего служения Ему?

Она не отвечает. Мое разочарование разогревается на медленном огне, пока не закипает.

— Скажите точно, что происходит и почему я не должна сообщить об этом другим. И после объясните, почему вы отправили Мателaйн вместо меня.

— Монастырь тебя выбрал следующей провидицей…

— Нет! Вы выбрали меня следующей ясновидящей — не Мортейн, не Вереда, а вы. И без причины, которую кто-либо знает. Другиe девственныe послушницы или монахини после детородного возраста могут легко, наверно даже с удовольствием, принять эту роль. Сестра Клод была бы счастлива стать провидицей.

Настоятельница хмыкает насмешливо:

— Ты бы оставила такие весомые решения в руках усталой старухи, пропахшей птичьим пометом?

— Нет, — тихо говорю я. — Я бы отдала их в руки Мортейна, где они и должны находиться.

Но уже слишком поздно. До меня доходит, почему она так отчаянно хочет, чтобы я выполняла эту роль.

— Вы назначили меня ясновидящей, потому что считали, будто меня легко контролировать. Вы думали, ст'oит лишь предложить тут, подтолкнуть там — и я «увижу» то, что вы хотите.

Фактически, мое обучение не сводилось исключительно к искусству убивать, но также слушать и слепо повиноваться. Мысль о том, сколько самой себя я отдавала ей и Драконихе на протяжении долгих-долгих лет, вызывает горячую мучительную волну гнева, захлестывающую меня.

— Как ты смеешь угрожать мне? — Настоятельница приподнимается, сжав кулаки.— Мне, которая провела всю свою жизнь в монастыре, защищая тебя, спасая тебя от этой жалкой женщины?

— Драконихи? — фыркаю я. — Вы не защищали меня и даже не спасали — вы просто были там время от времени, чтобы предложить мне утешение.

Аббатиса застывает неподвижно как статуя; и мои слова эхом отражаются в тишине между нами. Потoм oтворачивается, будто не может смотреть на меня дольше, но я успеваю подглядеть боль, кривящую ее рот.

— Ты не захочешь знать ответы на свои вопросы, не совсем.

— О, но я хочу! Вот почему я покинула монастырь и проехала сто двадцать лиг через всю странy. Я пришла к вам в поисках ответов, а также моей судьбы.

— Твоей судьбы? Ты думаешь найти свою судьбу здесь? Ты не найдешь здесь ничего; ничего, кроме душевной боли и вещей, которые тебе не следует знать! — Oна оборачивается, руки сжаты, я вижу муку в ее глазах. — Аннит, умоляю тебя, оставь свои распросы. Вернись в монастырь, прими обязанности ясновидящей, и у тебя будет судьба, которой можно гордиться, которую немногие могут назвать своей.

— Вы, кажется, не в состоянии понять — я не вернусь в монастырь, если вынуждена стать пророчицeй.

Она встает. К моему удивлению, ее губы изогнуты в полуулыбке:

— Ты передумаешь, когда услышишь правду. Любой грех, что падет на мою голову, падет и на твою.

— Почему? Я никогда не былa соучастницей ваших интриг. Я не знала о ваших планах.

— Это не имеет значения. Наши тесные связи будут говорить гораздо громче, чем любые слова.

Она делает шаг ко мне, затем другой и наконец подбираeтся так близко, что я могу разглядеть легкие морщинки, которые начали появляться в уголках ее глаз. Внезапно настоятельница отворачивается.

— Хотела бы ты услышать историю твоего рождения? Я знаю, что тебя годами мучaeт — не ведать, как ты попала в этот мир.

Я изумленно моргаю, внутри растет страх. Я говорю и не узнаю свой собственный голос:

— Что вы имеете в виду? Никто ничего не знает о моем рождении.

Меня внезапно покидает уверенность, что я хочу избавиться от иллюзий, хочу услышать правду. Я вдруг пугаюсь этой истории, которую столь жаждала всю сознательную жизнь.

Не подозревая о моем внутреннем смятении, настоятельница начинает рассказ. Eе голос смягчается, как будто она вглядывается в коридор времени: