Сердце трона

— У тебя руки кривые. Дай я хотя бы помогу.

***

Сомневаюсь, что брать его в город — хорошая идея. Если Эмаймон действительно мертв, если адасцы догадываются о похищении, Харэну несдобровать. Даже если он избежит последствий, эту смерть припишут ему, и Эллоэт, став королевой, припомнит об этом.

К тому же, в Харэне легко узнать чужеземца. Местным диалектом он владеет не так хорошо, в то время как я знаю их язык в совершенстве и сойду за своего, если меня не выдаст поддельная отметина на щеке.

В пути я рассказываю Харэну о своих планах, вернее о том, что успел придумать к этому моменту. Он слушает внимательно и задает много вопросов, совсем как в детстве. Я-таки убедил его в том, что он не убивал Эмаймона, но Харэн все еще напряжен, теперь, очевидно, из-за матери.

— И куда ты меня спрячешь? — спрашивает.

— Пока думаю. Безопаснее всего оставить тебя здесь, но я не знаю, когда вернусь, а без воды ты долго не протянешь.

— Четыре дня. — В наш век этот срок известен каждому. — Это мало, по-твоему? Вот где мы были четыре дня назад?

После ущелья мы оказываемся в долине — примерно здесь нужно повернуть налево, чтобы дойти до Адаса. Пройдя пару сотен шагов, я замечаю вдали два огонька.

— Стой, — шепчу.

— Что такое?

— Видишь? Вон там.

— Сюда кто-то идет?

— Не знаю.

Затаившись, мы наблюдаем за светом.

— Наверное, это чей-то дом, — предполагает Харэн. — Огоньки неподвижны.

— До границ еще долго. Даже если… Боюсь, это охранный пункт.

— А мне кажется, кому-то пришло в голову переселиться в горы.

— С сумасшедшими тоже опасно иметь дело.

— Отшельники безобидны. Подойдем ближе? Мы же хотели найти мне ночлег.

Меня приходится уговаривать, и я сдаюсь. Мы осторожно крадемся в направлении света. Большие окна этой скромной хижины ничем не закрыты, и с небольшого расстояния можно разглядеть хозяйку.

— Согласись, эта безобидная старушка не похожа на стражницу, — говорит Харэн. — Я придумал. Давай постучимся, спросим дорогу. Скажем, что заблудились.

— Но говорить буду я.

Я стучусь. Долго ждать не приходится. Хозяйка, едва увидев нас на пороге, приглашает зайти, даже не спрашивает, кто мы и зачем ее беспокоим.

— Давно у меня не было гостей. Садитесь, — она дружелюбно показывает рукой рядом с печью, — вот здесь тепло. Вы замерзли, да?

Голос старушки хриплый, а одета она в страшные лохмотья, которые язык не повернется назвать одеждой. Горб на спине делает ее на две головы ниже меня, ее лицо покрыто морщинами и измучено худобой, но не лишено изящных черт. Наверное, в юности она была красивой женщиной.

— Мы ненадолго, — говорю, имитируя адасский акцент. — Хотели спросить дорогу.

— Но слишком поздно. Вы не стесните меня, если останетесь на ночь. Располагайтесь, я принесу воды. — Манеры выдают в ней бывшую аристократку. Что она забыла в этой глуши?

Харэн уже разместился около разожженной плиты — она заправлена каким-то дешевым маслом с неприятным запахом. В этой хижине нет других комнат: это одновременно и кухня, и спальня, и прихожая. Стены неровные, потолок низкий и кривой. Не дом, а нора. Она будто высечена в скале на скорую руку не самым искусным мастером.

Вскоре хозяйка возвращается и протягивает Харэну стакан — старую заржавевшую емкость странной формы, но щедро заполненную водой до краев.

— Вы, наверное, голодны? — спрашивает она. — Я как раз хотела испечь хлеб, приготовила тесто и огонь. — Харэн кивает.

Она кладет в печь поднос с заготовками — маленькими комочками, которыми вряд ли можно накормить трех человек. Даже для одного это маловато. Ее пальцы худые до безобразия, наверняка она всегда питается очень скудно. Я отказываюсь и говорю, что сам не слишком голоден.

— Как долго идти до границы? — спрашиваю затем.

— Семь тысяч шагов. Еще десять тысяч, чтобы дойти до ближайшего рынка.

— А почему Вы здесь живете? — спрашивает Харэн со своим кривым акцентом, хотя я просил его молчать.

— Не могу уйти. — Старушка не обращает внимание на неместный диалект. — Здесь мой дом, здесь все, что мне дорого.

— Вас изгнали, да?

— Нет, — старушка отрицательно качает головой, к ее большим карим глазам подступают слезы, которые она тщетно пытается скрыть. — Я сама ушла. Здесь неподалеку могилка моей дочери. Это все, что у меня осталось. Я живу здесь уже двадцать лет, навещаю ее каждый день. — Она вытирает чистой стороной рук глаза.

— А продукты где берете, воду? В городе?

— Нет, на пограничном пункте. Я давно не выбиралась отсюда, хотя дорогу помню. Все помню… У моих родителей был большой дом. — Когда она говорит о них, ее лицо искажается какой-то странной болью. Это не тоска, а скорее обида, сильная обида, граничащая с ненавистью. — Я все продала, почти ничего не осталось. — А вы, наверное, отец и сын?

— Да. — Мы с Харэном отвечаем одновременно несмотря на то, что не обговорили правила игры заранее.