Серебряная дорога

Он сделал это почти сразу же, не дожидаясь ночи. Курил с закрытыми окнами, так что дышать становилось все тяжелее. Пепел, кружась, падал на приборную панель и держатель для термоса. Но его это нисколько не волновало. Он вспоминал, как все было в первый раз, когда Анетт рассказала ему о своей беременности. Они только недавно съехались, и он сварил яйца на завтрак. Анетт крепко спала, он разбудил ее, и она сказала, что яйца отвратительно пахнут. Странно было это слышать, потому что она любила яйца. Потом, сидя за столом в махровом халате, она заявила, что ее тошнит от кофе, и Лелле уже было подумал, что они съехались слишком поспешно, оказывается, он плохо знает эту женщину. Анетт стояла у приоткрытой двери на террасу, он подкрался к ней сзади и, сунув руку между полами халата, взял ее за правую грудь. Он сделал это игриво, без всякой мысли причинить неприятное ощущение, однако Анетт закричала, словно ее ударили ножом, а потом разрыдалась. Сквозь всхлипывания она сообщила ему, что ей на аборт в следующий понедельник, и показала письмо из районной поликлиники. Так ему все стало известно.

Он настоял, что отвезет ее. Анетт сидела, сердито поджав накрашенные губы, и таращилась на еловый лес; всем своим видом она демонстрировала нежелание разговаривать. После Варутреска она пожаловалась на тошноту и сказала, что ей надо выйти. Лелле курил, пока она блевала в придорожную канаву.

— Вот видишь, ты не готов стать отцом, — поддела она его, когда вернулась. — Ты же дымишь как паровоз.

— Я брошу сразу же, если мы сохраним ребенка.

Он держал недокуренную сигарету в пальцах, а Анетт подошла так близко, что он учуял, как от нее воняет кислым. Они стояли и зло пожирали друг друга глазами, но в конце концов Анетт вытерла рот тыльной стороной ладони и устало опустила плечи.

— Гаси сигарету, — сказала она. — Я хочу домой.

С того дня он не курил семнадцать лет, а теперь сидел в машине обсыпанный пеплом. Его попытки посчитать, сколько недель прошло с того утра в его кабинете, ни к чему не привели. В памяти осталось только, что Анетт приготовила потом яйца. Она действительно любила их.

Он опустил стекло и выбросил окурок на покрытый трещинами асфальт, а затем отправил вслед за ним и всю пачку. Анетт могла отнекиваться сколько угодно, но он все равно знал, что и сейчас она носила его ребенка.

Часть вторая

Тишина была хуже, чем темнота. Она не слышала ни ветра, ни дождя, ни птиц. Ни шагов, ни голосов. Казалось, никакого мира снаружи не существовало. Она прикладывала ухо к стенам и пыталась уловить хоть какой-то звук, но все ограничивалось ударами ее сердца. Руки были покрыты царапинами. Старые синяки пожелтели от времени. Она не дралась больше. Не могла. Кровеносные сосуды распухли под кожей, как будто она начала стареть преждевременно, как будто жизнь постепенно вытекала из нее.

Висевшая на потолке лампа отбрасывала на стену ее тень, и она вдруг решила помахать собственной тени. Увидела, как ее собственные длинные пальцы махнули в ответ, помогая бороться с одиночеством.

Комната была идеально квадратной формы и напоминала ящик. У одной стены стояли койка и тумбочка. На тумбочке нетронутая еда. Термос с супом и завернутые в пленку бутерброды с сыром. Она понюхала суп, когда голод стал невыносим, но ее сразу стало тошнить, как только она сделала первый глоток. Тело не принимало еду, как будто все ее естество протестовало против того, что ее держали взаперти.

С другой стороны, около двери стояло служившее туалетом ведро и еще одно, наполненное водой. Она старалась не пользоваться ими, насколько могла. Ела и пила так мало, что ей почти не требовалось писать. А на мытье у нее просто не хватало сил. Грязные волосы слипшимися прядями лежали на плечах, оставляли жирный отпечаток на подушке, и, насколько она понимала, пахло от нее не лучшим образом, пусть даже она не могла это чувствовать. Она надеялась, что зловоние заставит его держаться подальше.

Она пыталась скоротать время с помощью сна, а когда валяться на кровати становилось невмоготу, бродила кругами по своей темнице, пока ноги не начинали болеть. Простукивала стены в поисках пустот. Упорно пыталась услышать что-то иное, помимо собственного дыхания, хотя и понимала всю бесполезность этого занятия. Без дневного света было трудно судить, как много дней она провела здесь. Время делилось только на бодрствование и сон. Она подолгу таращилась на дверь. Ее собственная кровь выделялась на светлом металле пятнами ржавчины. Она не стучала по ней уже давно, понимая, что ее все равно не выпустят. Ссадины никак не хотели заживать в темноте. Он предлагал сделать ей перевязку, но она вместо ответа сворачивалась калачиком, колючками вверх, подобно ежику. Последнее, чего она хотела, так это чтобы он прикасался к ней.

* * *