Серебряная клятва

– Зато, как я уже говорил, нас оттуда еще достать… – начал Янгред, но осекся.

Глянул поверх плеча Хельмо – увидел двоих. Хайранг с Инельхалль выходили из-за дымящейся верфи. Чистые от увечий оживленные лица, почти одинаковые доспехи, отчетливое соприкосновение плеч при каждом шаге… Они выглядели впечатляюще, особенно с окровавленными мечами в руках. А главное, они выглядели как половины одного.

– Ты не переживай, – продолжил Хельмо. Янгред собрался и снова посмотрел на него. – Мы с Ледяным Клинком довольно быстро собрали конницу обратно, через полчаса уже присоединились к городским боям. Потери, конечно, есть, но…

– Она не подвела тебя? – спросил Янгред и сам себя одернул. Хельмо удивленно моргнул, но уверил:

– Что ты, нет, конечно. Скорее, я ее, она-то даже с лошади не упала! Носилась там, вопила, чтобы вставали и ловили коней скорее, кстати, спасибо еще раз, мушкетеры-то ваши нас буквально спасли, дали передышку…

– Хорошо. – Потупившись, Янгред улыбнулся. Значит, нет повода злиться на Инельхалль за это… эту идиллию. Понял, что сжимает плечи Хельмо слишком крепко, он спешно опустил руки. – Ну… хочешь на лодку-то глянуть?

…Когда они возвращались в Ирвину – на этот раз спокойно переплывали Хор на двух больших кораблях, лишь немногих всадников пустив по дальнему броду, – народ кричал напутствия. Янгред снова услышал: «Царевич и королевич», впервые задумался о том, что еще мог иметь в виду Хельмо, когда назвал себя главным самозванцем. Почувствовал себя так же. Усмехнулся, но отсалютовал тарванцам и остающейся с ними части солдат. Завтра придут еще. Пленных тут скопилось слишком много, со всей реки, и правильно, сказал Хельмо, будет предложить лунным обмен. Хорошо бы отрядить под это спокойного, грамотного человека с подвешенным языком. Кого-то, кто займется и перепиской, и организацией. «Хайранг?» – предложил Янгред, но Хельмо нахмурился. «С ума сошел? Он нам нужен. Найди кого пониже. У тебя что, никто больше писать не умеет?» Янгред возмутился, заверил, что в его-то стране, в отличие от Острары, писать умеют все, и это он так, пошутил… Но сам разозлился на себя. Пора было как-то отмежеваться. Он обязательно доведет этих двоих до конца похода живыми, для этого не обязательно их разлучать. Хотя иногда и хочется, просто из детского какого-то «Спелись без меня? Так я вам жизни не дам». В итоге они выбрали другого офицера и забыли о разговоре. Кажется.

Сейчас Лисенок с Инельхалль влезли в воронье гнездо и озирали окрестности. Хоть не дурачились: не лобзались пылко, не размахивали руками, делая вид, что летят, не кричали – не такие все же люди, даже в любви. Тихо, плечом к плечу любовались синим полотном, цветущими лугами, домиками, крытыми мшистой черепицей. По берегам Хора правда было красиво, особенно сегодня, когда небо прояснилось, а свежий туман еще только таился в лиловых зарослях иван-чая да за черными стрелками камыша.

– Мне кажется, ты не слишком рад победе. – Хельмо подошел к носу корабля, откуда глядел вперед Янгред, остановился рядом. – Да?

– С чего это? – спросил он, но под внимательным взглядом сдался быстро. – Нет, я рад. Мы завершили важный виток, дальше сможем отдохнуть перед столичными боями…

Хельмо молча ждал. Янгред покачал головой, закусил губу.

– От тебя тоже, оказывается, кое-чего не скроешь. Но правда, нет, ничего такого, за исключением желчи, которая кипит во мне от этого. – Он махнул на «воронье гнездо». Хельмо тут же принял укоризненный вид. – Не осуждай. Я привыкну, уже привыкаю и даже начинаю радоваться. Меня и другое волнует…

– Что? – Хельмо протянул руку. Явно хотел потрепать Янгреда по плечу, но не решился. И, может, поэтому тот пересилил себя. Глубоко втянул прохладный воздух, вгляделся в беспокойные мелкие волны и признался:

– Я… боюсь смерти, Хельмо. Твоей, например. Или их, представь себе. Своей тоже, в меньшей степени, но… Давно, знаешь, по-настоящему не боялся. Под Инадой-то не боялся, хотя это была бы самая бессмысленная гибель из всех возможных. Это странное ощущение. Я не знаю, откуда оно вдруг.

На самом деле он знал. Прекрасно знал. Прежде не боялся, потому что нечего особо было терять. Ни в детстве, когда он чувствовал себя чужим везде, где оказывался. Ни в последние годы при дворе. Ни в начале похода, когда обида на Лисенка и Ледяной Клинок пекла в груди сильнее, чем понимание: нет у него права обижаться, вон они как друг в друга вцепились, и хорошо, что вцепились, надо цепляться там, где всюду смерть. Что-то похожее он чувствовал лишь в боевом братстве Багрового Тюльпана. В юности, когда был там всеми любим, а сам любил Инельхалль. Вот тогда жизни – и чужие, и своя – казались ему бесценными и хрупкими. Но так сентиментальничать сейчас он не мог.