Серебряная клятва

Тсино ничего больше не подглядел: раздались шаги часовых, пришлось удирать. Не хотелось, чтобы отец расстраивался еще оттого, что сын видит и понимает его беды. Лучше притвориться, что мал, бестолков. Что остается ребенком, что не «отобьется от рук, как Хельмо», хотя несправедливость это, выдумка, Хельмо ни от чего не отбивался, наоборот! Ну а про себя Тсино решил на пиру не спускать с отца глаз, быть с ним поласковее и поприветливее, не творить шалостей. Ну, кроме одной, но это ради Хельмо и какого-то из его друзей. Может, для рыжей девицы-красавицы, может, для умного молодого офицера, похожего на лису, может, для веселого бородатого пирата, а то и для самого принца Янгреда! Неспроста же его на пир не позвали, хотя отцу он вроде нравится?

Большое теплое перо чуть-чуть щипалось под вышитой рубашкой. В другом конце коридора уже звучали шаги: отец вел караул. Тсино выпрямился и развернулся к ним с открытой улыбкой, кивнул. За дверью все громче, веселее звучали хмельные голоса.

* * *

Две звезды вместе вспыхнули и вместе поднялись – высоко, каждая над своим горизонтом. У первой горизонт устлан был полями и изумрудно-черными чащами; вторая странствовала от заросших кровавыми тюльпанами холмов к мерзлой Пустоши.

Однажды звезды встретились, и света стало столько, что озарили они полмира. Однажды пролитая кровь стала знаком их верности друг другу, а серебро – знаком верности своей клятве. Но кончилось их время светить. Тонет сияние в собственном отражении в чароитовой чаше, а на руке, что ее протягивает, – золотой перстень с горным хрусталем. У самоцвета, чистого как слеза, – тайное дно. Легко спрятать там несколько капель из маленького флакона, ведь и сами они чище слез.

Вокруг шумит, пылает веселый пир. Много спето песен, сказано тостов. Только царевич тоскует, тревожится. Не раз уже он обращал взор на отца, так часто, что заметил, как над тем самым чароитом прошла медленно рука с перстнем, как засверкал в свечном пламени горный хрусталь, как заплакал самоцвет и пролил прозрачные слезы в золотисто-рыжий напиток. Но ничего не произнес Тсино, только камень на сердце стал тяжелее. Вспомнилась снова давняя ночь. Самозванка с потерянными, затравленными глазами. Пришла она отнимать игрушки. И не одну жизнь. Тошно стало, убежать опять захотелось, спрятаться в какой-нибудь сундук даже, но отец уже начал – по древней царской традиции:

– Воевода мой, жалую тебя чашей в знак доверия и любви. Колдовской чароит дарует силу и удачу. А наполнена она тем морошковым вином, которое ты так полюбил, воюя с новыми друзьями… За победы и здравие, счастье и покой, твои и наши. Выпьем!

И он смолк, улыбаясь. Поддержали его ликующие крики: «Слава Хельмо! Слава!» Потянулась рука с перстнем навстречу, замерла в ожидании, произнесли губы: «Примешь?»

И вот, пир шумит, пылает. Тонет странное сияние от белокурых волос в густо-лиловом чароите. Глядят в ответ серые глаза, тепло, благодарно. Просты слова:

– Выпьем. И пусть никогда меж нами не будет обид.