Серебряная клятва

Оставив приоткрытым одно окно, он вернулся к постели и на лежащей поверх одеяла руке Хельмо заметил мурашки. Жар сменил озноб – может, скорее от шока и истощения, чем от новой угрозы? Да, наверное, раз эллинг решились отойти. Иной это холод, нежели в зале, где Тсино обратился в костяное изваяние. А если нет…

«Всех убью». – Тени от предметов опять налились чернотой, и Янгред спешно тряхнул головой. В ней зазвенело. Что он там нес Лисенку, правда? И ведь… верил себе. Ненавидел своих офицеров, убежденный, что они не понимают глубину его скорби, готов был сеять ужас, иначе это не назовешь. Что мог он сделать с царем? А с Острарой? Точно кто-то шептал: «Разрушай, разрушай до основания, грабь, гони всех в какие-нибудь рудники и на болота, веди сюда свой народ, старый для края этого плоховат». Что… что это? И куда делось все, что никогда не позволяло думать так. Представилось вдруг: на месте Лисенка Хельмо. Слушает, пока ему зажимают рот. Не может возразить, лишь смотрит, волосы сияют не ядом, солнцем…

А потом поднимает нож и вонзает в горло. Так, как и должен.

Но этого не случится. Больше никто сегодня не умрет.

– Я не поступлю так с твоим домом, – прошептал он, не зная, могут ли его слышать. Взял руку Хельмо, коснулся губами золотого гербового перстня, потом сжал крепче и стал просто слушать пульс. – Никогда. Слово чести.

Выживет – может, поцелует и в лоб. Странный обычай, наивный, но эриго, вон, почти все целы, а Инельхалль вовсе цветет и пахнет.

Янгред не хотел даже смыкать веки – боялся, что Хельмо станет хуже. Но они упрямо опускались, и, прислонившись к спинке старого кресла, он вскоре сдался, зажмурился всего на минуту. Стал отрешенно думать о словах Хайранга. Повторяющаяся история. Вайго. Предательство. Чье? Опять Хинсдро? Не проклята ли эта земля? Или…

Он проснулся, когда небо уже светлело. В комнате, кроме него, никого не было.

6. Крылья и кандалы

Конь с хрипом завалился на бок, едва Хинсдро спешился. Поддев сапогом вздувшийся и в последний раз опавший, весь в мыле, бок, он выругался и ненадолго поднял взгляд к ясному, но почему-то беззвездному небу. Уже четвертая лошадь. Четвертая, а время убегало. Сколько осталось? Никто не оборачивался туда в одну ночь, да и не пытался, зачем бы? Впрочем, ложь. Кое у кого надобность возникала. Этому кое-кому, впрочем, всегда везло. Людоедский должок помог. Проклятые дикари очень быстры, а на долгах своих – просто помешаны… Да только нет. Ничего у Вайго все равно не получилось.

Не вернулся к нему лукавый герой. Если память не изменяет, – ни разу не показался и не заговорил, сколько царь ни наезжал в Озинару, сколько ни отсыпал золота попам. Глух оставался черный омут, глух и словно бы пуст. Не дрогнула вода даже в день, когда, по словам местного настоятеля, Вайго выл, звал, а по воде пустил плавать венок из васильков.

В один из последних дней своей жизни.

Почтовая станция светилась окнами недалеко. Побоявшись оставлять хрупкую ношу в холодной ночной росе, Хинсдро побрел по высокой, густой траве вперед. Ноги дрожали, болели: он не привык столько проводить в седле, не привык и кричать, требуя своего, – а ведь приходилось уже несколько раз, чтобы скорее седлали коней. Благо, вид тела на руках вместо того, чтобы будить подозрения, торопил. Конюшие и станционные смотрители думали, что путник с горящими глазами везет умирающего, чтобы тот испустил дух в священных землях, а может, там поправился. О, если бы они могли представить. Если бы хоть кто-то приметил, что свешивающаяся детская рука холоднее и тверже камня.

Хинсдро споткнулся, шатнулся и все же замедлил шаг: понял, что иначе просто повалится. Прижал Тсино к себе, с сожалением обернулся на инрога. Славный был, ласковый, сразу видно, холеный. У Хельмо, вон, похожий прожил много лет, пока не разорвало ядром. Хельмо… но на этой мысли задерживаться было смерти подобно, Хинсдро сжал зубы и выгнал ее взашей. Что сделано, то сделано. Цена высока, страшна, но поздно казниться, нужно главное исправить, самое дорогое вернуть. Спасибо мальчишке ясноглазому из восьмерицы, тому, что всю войну письма возил от племянника, тому, что сегодня почему-то пожалел да отомкнул темницу, когда прочую стражу всполошил явившийся на двор пьяный народ. Сказал: «Верю, ты не со зла и исправить все можешь». Узнать бы имя наконец: такого можно и в личные стражи к Тсино. Хороший. Верный. Наивный. Если только…

Да. С ним, Хинсдро, чудо случится, ведь он не Вайго, нет на нем таких грехов. Тем более нет грехов на сыне. Вайго-то пьяный и сам, хватая руку Хинсдро и стискивая до синяков, не раз стенал: «Грех, грех… Там Бог был, а я убийцу схоронил, убийцу ведь, пусть и за благое дело, да еще согласия не испросив…» Не у Бога не испросив! У убийцы, у него! Вскипела злость от воспоминания, да схлынула.