Серебряная клятва

О природе птицы никто ничего не знал, хотя ученые со всего мира порой приезжали взглянуть на нее. Священники считали, что через птицу государь связан с Богом, что она – знак избранности. Народ вслед за церковью укрепился в этой вере: птица была священна, ее изображали на оберегах и люльках, вышивали на рубахах и гравировали на рукоятях клинков и пистолетов. Получить ее выпавшее перо считалось знаком особого расположения – государева и господнего.

Поэтому люди почти в едином порыве преклонили колени, когда семь лет назад в главном храме Хинсдро, скорбя о Вайго, держал речь. Яйцо в его ладонях вдруг треснуло, и вылупившееся тщедушное, но все равно ослепительное создание село ему на плечо. Все истолковали это в одном ключе. Никто не посмел учинить Смуту, вспыхнула она только у самого Хинсдро в сердце. Как так? Почему он? Ничего такого ведь не желал. Но вот он стоял – осунувшийся, заросший хуже пирата, в черном, с огненным комком на плече и огненным отчаянием в рассудке. Глядел на осиротевший народ, а люди, точно взгляд таил ворожбу, падали ниц. Плакали – едва ли от благоговения, скорее от страха. Тогда он не посмел ничего им сказать, но уже спустя пару дней к нему пришли. Гдоно, Ярго, Штрайдо, прочие. Две дюжины, и думные, и ратные. Взмолились: «Она выбрала тебя. Давай что-то делать. Иначе быть беде». Он слушал их молча, а в сердце крепло ощущение чудовищного обмана.

Птица ведь всегда легко давалась в руки – ему одному. Он угощал ее хлебом, распутывал бессчетные перья, подстригал когти, когда об этом забывали. Хинсдро вообще был ласков к животным, будь то лошади, собаки или петухи. Это отличало его от многих при дворе. От сестры – та без сожаления вусмерть загоняла коня за конем. От Грайно – тот видел особое удовольствие в поддразнивании медведя, в охотничьей травле, в дрессировке соколов. Даже от Вайго, обожавшего звериные бои. Злато-Птица, незлобивая и спокойная, боялась ратных людей как огня. Поэтому то, что, вылупившись в очередной раз, она села на плечо к Хинсдро, он не принял как знамение. Но подчинился вере других, а потом, как-то незаметно, расстался с мыслью скорее подыскать себе замену из другого рода. Понял, как многое может сделать. Понял, какой славный у него подрастает сын, чем не царь?

Хинсдро поднялся, подошел к птице, и она тут же проснулась, потянулась навстречу. Он почесал ее под одним клювом, под вторым, а она что-то заскрипела, приподнимая головы и довольно щуря рубиново-красные глупые, как у курицы, глаза. Хинсдро пригляделся – птица была уже молода, но не начала еще превращаться в птенца. Так и лучилась здоровьем.

– Скажи мне, если что-то с ней вдруг будет не так, Тсино. Сразу же.

– Да. Хорошо.

Хинсдро улыбнулся. Но сын, сидя все так же недвижно, смотрел на него с тоской.

– Тебе страшно, мой свет? – Хинсдро сделал навстречу нерешительный шаг. Стало стыдно: похоже, все же испортил настроение. Нашел о чем говорить на ночь глядя.

Тсино упрямо покачал головой, буркнул: «Просто задумался». Если и обманывал, если таил тревогу, то уже мнил себя слишком взрослым для нежностей да утешений. От них он все чаще морщился, будто нахохливался. К слову, не то что Хельмо; тот с благодарностью принимал любое участие, даже ныне. Хельмо… все мысли сегодня – вокруг него. Хватит. И Хинсдро отступил с единственным напутствием:

– Не засиживайся со своей наукой. Добрых снов.

– Добрых…

Он приоткрыл уже дверь, когда его вдруг окликнули снова:

– Отец?

Что-то нехорошее было в детском голосе. Хинсдро обернулся. Птица успела перелететь к Тсино на окно, сесть рядом. Тоже глядела пристально, будто выжидательно.

– Да?.. – он постарался улыбнуться. Тсино кивнул на птицу.

– Знаешь, она в последнее время часто повторяет одну фразу, страшным таким тоном… почти кричит. Это относится к тому, что я должен тебе рассказывать?

Сердце еще потяжелело, в виске кольнуло, но Хинсдро не дрогнул.

– Не знаю… она порой твердит то, что слышала в прошлом. В разных жизнях. Это может звучать довольно пугающе, но редко что-то значит. И все же скажи-ка.

– Верни его, – выдохнул Тсино глухо. Хинсдро растерялся:

– Что? Кого? – на миг он даже решил, что речь внезапно о любимом Хельмо.

– Не знаю. – Сын погладил птицу по спине. – Не знаю, но она это говорит. «Верни его… верни». – Он посмотрел в упор. Тем взглядом, который Хинсдро ох как не любил что у сына, что у племянника. – Она… не имеет в виду трон? Как думаешь?

– Боже. – Хинсдро не смог остановить руку, начавшую рисовать в воздухе солнечный знак. Прокашлялся. – Боже, нет, вряд ли, не думаю, что речь о таких вещах…

– А о каких? – Тсино чуть повел плечами, будто замерз.

– Не имею понятия, сказал же, – солгал Хинсдро и отвел глаза. – Согласен. Тревожно. Но все же забудь. Говорю, она только повторяет. Сама ничего не придумывает. А Вайго, даже если бы хотел, не смог бы мне так сказать, умер ведь. Но спасибо. За внимательность.

– Ладно. – Тсино улыбнулся. Подставил птице руку, она туда взгромоздилась всей тушей, счастливо заквохтала, склоняя обе головы ему на плечо. – Запомню. Спасибо.