Серебряная клятва

– Но я ведь сразу понял, что мне не выбраться отсюда. Что я помню все раны, всю боль, и всякий раз, падая в этот омут, я захлёбываюсь, словно живой. – Грайно содрогнулся, и это было такое непривычное, нехарактерное для него движение. – Вайго стал моим тюремщиком, Хинсдро. Он не понимал, каково здесь, он даже не подумал спросить меня, хотя я умирал на его руках, а твердил только: «Спасу, спасу…» А ведь я спасения не просил. Я не мог простить его, а потом… – Снова он посмотрел устало на свои костлявые руки. – А потом то, во что я превратился, уже могло свести его с ума. Этого я не хотел.

– Он всё равно сошёл с ума, когда понял, кто тебя порешил.

– Но это уже не моя вина. Разве нет? Это обратная сторона страстной любви.

– Не твоя, – повторил Хинсдро бездумно. Где ему судить?

– Знаешь, а я вот давно царя простил. Но это тоже уже неважно.

Хинсдро не ответил. Он снова услышал всхлип, а потом и шёпот.

– Проснись… проснись, пожалуйста!!!

– Надо же, как убивается твой мальчик. Наверное, как Хельмо по мне, да?..

Хинсдро не мог посмотреть на Грайно, боялся почему-то увидеть, что там, на лице. Он упрямо взглянул вперёд. Золотое перо теперь лежало у племянника на груди и подрагивало; казалось… грудь эта слабо вздымается.

– Хельмо!

Мимо Грайно Хинсдро бросился вперёд, но теперь дорогу ему заступил сын.

– Не трогай его! Не смей больше к нему подходить! Я тебя не…

Он визжал, словно щенок, силился оттолкнуть, не подпустить. Только не слышать это, не слышать. Хинсдро протянул руки, коснулся ледяных щёк сына, позвал умоляюще:

– Солнце моё, подожди, не надо, не…

– НЕНАВИЖУ!

Когда царевич зарыдал горше, кровавые облачка вырвались уже и из его рта. Он отпрянул, глянул сквозь слёзы так, будто не знал. Правая сторона лица его пошла гнилью.

– Всё потерял…

Теперь Хинсдро окончательно это понял. Весь смысл слов. Грайно подступил, встал над ними, и Хинсдро безнадёжно спросил:

– А можешь ты забрать мою жизнь вместо его? Вместо хоть чьей-то?..

Грайно возвёл глаза к белому лику каменного бога.

– Ты что, думаешь, я повелеваю чужими смертями, а тем более жизнями? Мертвы твои дети. Ты их убил. Совсем как мой царь… И мне ничего здесь не сделать.

Как же иначе? Хинсдро кивнул. Грайно всё стоял над ним, возвышаясь в холодной мёртвой стати, и луна играла в его браслетах, серьгах, бубенцах, вплетённых в волосы. Он глядел с болью – не на своего врага и не на Тсино. На Хельмо, к которому точно так же, как и мальчик, не мог притронуться по-настоящему. Тот лежал недвижно, но вправду – пока дышал. Он ведь не так долго пробыл в воде, он её просто наглотался, и ударил его Хинсдро не сильно. Долго ещё будет дышать? Грайно говорит о нем: мёртв. Но может быть…

– Хорошо. – Хинсдро не узнавал свой голос. – Вольному воля. Но я ещё поборюсь.

Снова он шагнул с места, снова сын попытался в него впиться, но тонкие руки уже потеряли всякую власть над живой плотью. Хинсдро почувствовал их холод и дрожь, но ничего больше. Точно сквозняк овевал его, жалобно плача и проклиная.

– Тсино… – Он заглянул в глаза – жёлтые, ярче и светлее собственных, ещё живые. – Оставь его. Дай. Мне. Помочь.

Хинсдро склонился к неподвижному племяннику. Забрал светящееся перо, выбросил в воду. Коснулся шеи – действительно, стучала ещё кровь, удивительно, что бы с ним ни делалось за поганый поход, поганые дни в столице, – стучала. Секунду Хинсдро вглядывался в запрокинутое лицо, потом наложил руки Хельмо на грудину. Надавил раз, другой, снова…

– Он будет жить, мой мальчик. – Он не смотрел на сына, очень боялся вновь встретить взгляд сквозь, взгляд будто вражий.

«А вы – нет. Я вас отпущу. И сам не останусь. Только племянника, племянника я…»

Вскоре Хельмо дёрнулся, закашлялся, забился, сплёвывая воду. Вскинулся, распахнул глаза и вновь упал навзничь. Его колотило. Но дышал он уже глубже.

– Тсино… – Он без страха посмотрел на мальчика, затем на Хинсдро. – Ты…

Ощущая ком в горле, Хинсдро резко отстранился, хотел встать, прежде чем его бы оттолкнули так же, как оттолкнул сын. Но Хельмо вдруг судорожно – как в детстве – вцепился в его ладонь своими холодными, но живыми пальцами.

– Спасибо… нет… не уходи, не…

Хинсдро самого лихорадочно затрясло. А потом…

Что-то за его спиной засияло ярким золотом. Острая вспышка сорвалась с левой руки каменного бога, и Хинсдро увидел: там больше никого нет. Настоящая, живая Злато-Птица взмыла к прозрачным сводам сердечного предела и канула в воду.

Свет померк.

И каменный идол плавно шагнул вперёд.

* * *

– Простишь ты меня?

– Прощу. Я всех прощаю, даже царей… Их прощать приходится чаще всего, знаешь?

– Заберёшь меня вместо сына?

– Нет. Не та цена.

– Как мне упросить тебя?

– Никак. Умереть за свои дурные деяния каждый горазд. Жить, искупая, – немногие.

Хинсдро молчал. Он не понимал, почему не страшно, а пусто, не больно, а бессмысленно. Он опустил голову, но на колени встать не успел. Его спросили:

– Видишь ты эту воду?

Он молча посмотрел на омут.

– Какая чёрная, правда?