Серебряная пряжа

— Завязывай котомичи. Ночь-то благо темная, можа, как выберемся. Спасибо этому дому, пока не поздно, пойдем к другому.

Не успел он это и проговорить, слышит, в сенцах кованые каблуки топают. Так и есть. Входят тузы — синие картузы, шагают через порог и шашки поперек. Пришли за Сергеем.

— Ну, залетная птица, про тебя у нас припасена железная светлица, — потешаются над Сергеем.

— Не обидно залетной птице сесть и в светлицу. Обидно то, что запоймали залетную птицу вороны, — отвечает им Сергей.

Увели Сергея. Загорюнились его друзья, а больше всех печалилась Наташа: как Сергея из беды выручить, от каторги спасти?

Недели не минуло, Сергея собрались в железы обувать.

На торжок народу много собралось. Опять скамейку поставили, прутья припасли, кузнец замками звенит, угли раздувает, и Калачев тут, и губной староста здесь.

Вот ведут Сергея, по рукам связанного. Ветер поднялся, норовит крыши сорвать, так деревья к земле и гнет, так и дерет, сарафаны полощет, картузы сдергивает.

У скамьи ни одного Сергеева приятеля. Знать, побоялись казаться здесь. А Наташа тут. К самой скамье протискалась, печальна она, глаза докрасна заплаканы, лицо бледно, как полотно.

Второй раз Сергея на скамье растянули.

Много прутьев о его спину измочалили. Вот уж и со скамьи пора поднимать, а он одно ладит:

— Бейте, бейте, память не выбьете.

Подняли его со скамьи, ноздрю вырвали. Только бы другую-то рвать, тут поднялся гам: за оврагом дом загорелся, на другой стороне, глядь, и у Калачева дом горит, и светелка-то его занялась. Да сразу шесть петухов замахали красными крыльями в разных концах.

Всяк свое спасать бросился, про Сергея забыли.

Пока пожар потушили, Сергея с приятелями и след простыл. Средь бела дни ушли.

Много в те поры погорело.

Ушел Сергей, и с других-то светелок из Кохмы, из Тейкова вскоре стали люди пропадать. Тут и вовсе все выезды и въезды заколодили: ни волку пробежать, ни вороне пролететь. Погоню выслали, да где ветер в поле поймать?

А на Волге, в низовьи, в ту пору Степан Тимофеич всему краю головой стал. Все царевы указы, приказы в костер бросил, чтобы и следа от них не осталось. Верных слуг царевых на местах расшугал, а кои не успели улизнуть, тех своим судом стал судить. У царя был свой закон, а у него свой, новый, народу наруку. Кому на грудь крест, кого и на шест, смотря по заслугам. Кто побогаче, от него бегут, а кто победнее, хлеб-соль на блюде на берег несут. Одни плачут да сундуки в землю прячут, а кто и рубашки шелком-золотом вышивает — встречать гостя.

Люди у Степана Тимофеича — один к одному: не с боярской перины неженки, все из-под ярма да из-под плети, из кабалы да из острога, с нуждой, неволей с малых лет спознались, в голоде, в холоде родились и выросли. И сам Степан Тимофеич в жизни не мало горя хлебнул, сам обиды князьев да купцов сносил.

Глянет в глаза Степан Тимофеич и сразу тебе скажет, кто ты есть такой, воля или неволя тебя к нему в стан привела.

Проступок плохой не простит, но уж и зря человека в обиду не даст. Страсть как народ он любил. Не зря он и Волгу из всех рек облюбовал. Душа-то его с Волгой схожа была, такая же разливчивая, широкая да обильная.

И все мысли-думы у него были чистые, светлые да прозрачные, что вода в Волге.

Повыше города Астрахани, чуть пониже города Саратова на высоком берегу раскинул свое войско Степан Тимофеич. Как речки мелкие со всех гор-долин бегут в Волгу, так и к нему со всех местностей надежные люди с каждым днем прибывают.

Что творится тут! По Волге-то, на сколько глаз глянет, все бусы червленые, красногрудые, челны снаряженные, не стая лебедей опустилась, всю Волгу заняла.

Негде кулику сесть, все одни снасти Степановы.

У высокого берега паруса виднеются белые, а посреди всех самый лучший корабль красуется, мачта на нем золоченая, а на ней подняты три паруса в три яруса; первый парус — шелковый, второй — серебряный, третий парус — золотой парчи.

Под теми парусами пушки чугунные стоят, пушкари караул несут. Это — корабль самого Степана Тимофеича. Только нынче сошел хозяин со своего корабля.

На высоком берегу, в сутки на коне-скакуне не обскакать, полотняные белые шатры не сосчитать. А повыше-то всех, на холме зеленом, золотой парчой шатер убран. Не всякому под тот шатер входить дозволено.

Кому случится мимо шатра итти, проходя, помалкивает, чтобы Степану Тимофеичу не мешать думу думать.

Вот являются к нему свои люди в черных шапках бараньих, в красных кафтанах.

— Степан свет Тимофеич, тут один в твои люди просится, из рощи вышел, подобрали.

Встал перед ним парень длинный, армяк на нем, как на коле, висит, опояской бордовой подмышки перехвачен, лаптишки разбитые, портянки кой-как подвернуты, шапчонка собачья рыжая.

— Какого ты роду-племени, чем промышлял, пошто ко мне пришел? — Степан спрашивает.

— Барский я. Беглый. С-под Казани.

— Из мужиков, стало быть?

— Как водится, батюшко Степан Тимофеич.

— А жив ли там князь Собакин? — Степан Тимофеич спрашивает.

— Жив, что ему сделается, — не подумав, тот говорит.

А такого князя там и не бывало. Это Степан Тимофеич провер устроил.

— Что это ты вроде трясешься?