Серебряная река

— Поешь, — сказала она, подталкивая к нему чашу с манной кашей, которую она пыталась скормить ему все утро, словно он был капризным ребенком. — Ты настоящий скелет.

— Очень недобрая характеристика. К настоящему времени я уже похож на гуля, не совсем лишенного привлекательности. — Мунтадир помотал истонченным запястьем. — Насколько я понимаю, это было условием моего освобождения отсюда.

— Я бы хотела, чтобы ты провел в лазарете еще несколько дней. Тебе нужен отдых.

— И это говорит женщина, которая менее двух дней назад, двигая горы, упала в обморок от напряжения, но уже вернулась на работу. — Нари недовольным взглядом посмотрела на Мунтадира, а тот поднял руки в примирительном жесте — его бывшая всегда немного пугала его. — Тут у меня Зейнаб совсем рядом за углом. Она будет ухаживать за мной и засовывать мне в рот еду еще нахальнее, чем ты, клянусь тебе.

— Хорошо. — Пристальный взгляд Нари (если только это можно было назвать пристальным взглядом, потому что Мунтадир привык видеть в нем только различные уровни агрессии: от желания сжечь весь мир до желания сжечь персонально его) теперь пронзал его с большего расстояния — она отодвинулась от него и взяла в руку свою чашку чая. — Али остается с вами двумя?

— Зейди не давал о себе знать с того дня, как оставил лазарет, но я и не ждал от него иного. Я думаю, гражданский хаос, в котором он может изматывать себя до изнеможения, переписывая налоговый кодекс и превращая тронный зал в благотворительную столовую, это настоящий рай для моего брата.

— М-м-м. — Нари издала звук, который был тщательно выверен таким образом, чтобы в нем не слышалось ни удовольствия, ни неудовлетворенности.

Губы Мунтадира искривились в то, что можно было бы назвать улыбкой, если бы он чувствовал, что снова может улыбаться.

— Зейнаб говорит, что вы двое держались за руки у тебя в кабинете.

Ага, вот оно. Он снова ощутил на себе ее убийственный взгляд. Однако дразнить самую опасную персону из тех, с которыми он спал, было предпочтительнее, чем обсуждать куда как более опасные темы вроде его подорванного здоровья, психического состояния и будущего, которого он не мог увидеть.

— Она говорит, это было так хорошо. Говорит, это было первое, что ты сделала, когда проснулась.

— Мунтадир. — Теперь в голосе Нари слышался лед. — Ты сам сказал… я теперь двигаю горы. Не попадайся мне под горячую руку.

— Нари, не говори глупостей, у тебя руки всегда горячие.

Она улыбнулась, и эта ее реакция была тревожнее, чем ярость, когда она подняла взгляд выше его плеча и сказала с ноткой холодного торжества в голосе:

— Джамшид… Замечательно. Я так рада, что ты смог встретиться с нами до выписки Мунтадира. Он как раз говорил, что ему тревожно, ему будет не хватать тебя.

Сердце Мунтадира упало. Вообще-то он надеялся, что не встретится с Джамшидом. Он понятия не имел, что сказать человеку, который дорог ему и чьего отца убили. Трусливо ускользнуть от него казалось меньшим злом.

Нари уже поднималась на ноги.

— Не лезь в мою личную жизнь, — прошипела она ему в ухо. — А если что сделаешь с моим братом, я уроню на тебя гору.

— Хорошо, Бану Нахида, — смиренно ответил Мунтадир, а Джамшид тем временем занял ее место.

Стоя во весь рост в саду лазарета, этот дэв был удивительно похож на Багу Нахида, настолько похож, что Мунтадир даже подумал: как же он раньше не замечал этого. У Джамшида были глаза и длинный нос Манижи, изящный профиль — жутковатый призрак женщины, которая руководила пытками Мунтадира. Они так быстро поменялись местами, что Мунтадиру казалось, будто мир перевернулся. Облаченный в одеяния целителя, с кучей инструментов в карманах, облитый микстурами и покрытый пеплом, Джамшид казался здесь воистину королевской особой: Нахид в городе своих предков. Он мог теперь исцелять простым прикосновением пальцев, останавливать боль, душевные страдания. Он мог воссоединять семьи, друзей и любовников, которые, если бы не он, так никогда больше и не встретились бы.

Джамшид и в самом деле являл собой полную противоположность Мунтадиру. Инстинктивные ответы ударом на удар эмира не равнялись ни тому мужеству, которое проявила Зейнаб, объединяя в единый блок гезири и шафитов, ни самопожертвованию Али перед маридами. Нет, Мунтадир отвечал врагам ложью, плутовством и местью, в его арсенале не было ничего такого, что исцелило бы хотя бы одного человека.

Джамшид показал на место, которое освободила Нари:

— Могу я присесть?

Реакция Мунтадира была довольно нелепой: он покраснел.

— Конечно, садись.

Джамшид сел, движения его были изящны без всяких к тому усилий. Мунтадир мог быть дипломатом, политиком, каждый жест которого отточен и выверен, но Джамшид шел по жизни, неизменно поражая Мунтадира какой-то своей изысканностью.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он Мунтадира.

— Отлично, — солгал Мунтадир. — Никогда не чувствовал себя лучше.

Прежний Джамшид непременно закатил бы глаза, услышав такой ответ, непременно поймал бы своего эмира на лжи. Но нынешний, новый, даже не моргнул.