Серебряная свадьба

В самом деле, это была хорошая идея — жить врозь, но рядом. Они виделись почти каждый день. Но все эти годы, с того дня, как Морин переехала на квартиру, ей ни разу не случалось, открыв свою парадную, столкнуться нежданно-негаданно с матерью. Маме никогда бы в голову не пришло заявиться домой к дочери, которая, может быть, принимает гостя и не хочет, чтобы им мешали.

Что же касается визитов Морин в родительский дом, то здесь все было по-другому. Никаких ограничений не подразумевалось. Морин в любое время была желанным гостем, однако мама тонко намекнула ей, что самый подходящий момент для того, чтобы заглянуть и пропустить стаканчик хереса, — это под конец вечеринки с бриджем, тогда все смогут восхититься ее элегантной дочерью, а также ее внимательностью и привязанностью к матери.

В воскресенье она отправилась туда, зная, что никогда больше не увидит в разноцветное витражное стекло входной двери, как мать легким шагом идет через холл, чтобы открыть ей. Со странным чувством шла она к пустому дому, где уже никогда не будет ни добрых друзей, ни родственников, не от кого ждать поддержки. Большая мамина подруга миссис О'Хаган, мать Дейрдры, умоляла Морин не забывать их, запросто забегать на ужин, в общем, пусть их дом заменит ей родительский.

Предложение от чистого сердца, но Морин не могла им воспользоваться. Помилуй Бог, ведь она уже не маленькая девочка — зрелая женщина как-никак. Опрометчиво со стороны миссис О'Хаган приглашать ее к себе домой, будто тридцать лет назад, когда они с мамой решили, что Морин и Дейрдра должны стать подругами.

Мнение Эйлин О'Хаган всегда имело для мамы большое значение. Эйлин и Кевин были ее лучшими друзьями. Собираясь в театр или на скачки, они всегда приглашали маму с собой. Но, насколько она помнит, они не пытались найти маме второго мужа. А может, и пытались. Теперь Уже никогда не узнать.

Идя по солнечным улицам к своему бывшему дому, Морин задумалась о том, как бы все сложилось, выйди мама снова замуж. Как бы повел себя отчим — поддержал бы или, наоборот, принял в штыки ее желание попробовать себя в том, что она называла индустрией моды и что, по мнению матери, было всего лишь пышным наименованием для работы обыкновенной продавщицы в галантерейной лавке.

Флиртовала ли мама когда-то с мужчинами? В конце концов, сама Морин в сорок шесть не чувствовала себя старой и отнюдь не считала, что для нее прошла пора сексуальных приключений, так с какой стати предполагать, что у ее матери было иначе? Просто это никак не входило в их жизнь.

Они много говорили о мужчинах, ухаживавших за Морин, и в каждом находили какие-то изъяны. Но о мужчине для мамы речь не вставала никогда.

Морин вошла в дом и поежилась. «Утренняя комната», как ее называла мама, давно не протапливалась. Она включила электрокамин и огляделась.

Когда она пришла сюда две недели назад, в воскресенье, мама была бледна и встревожена. У нее боли, может, просто несварение, но… Морин действовала быстро, она осторожно довела ее до машины и с невозмутимым видом отвезла в больницу. Незачем беспокоить доктора, отрывать его от воскресного завтрака, сказала она, давай поедем в больницу, отделение «скорой помощи» работает круглосуточно, там ей помогут.

Встревожась еще больше, мама согласилась, и уже тогда Морин с замиранием сердца заметила, что мама, говорившая всегда очень отчетливо и аккуратно, начала путаться, глотать слова.

Их приняли сразу же, и не прошло и часа, как Морин уже ждала у дверей отделения интенсивной терапии. У ее матери, сказали врачи, острый инсульт. И она может его не перенести.

Инсульт мама перенесла, но ценой потери речи; в ее ясном, горящем взгляде читалась мольба: скорей бы пришел конец этому унижению.

Она могла отвечать на вопросы, сжимая руку Морин: одно пожатие означало «да», два — «нет». Морин говорила с ней наедине.

— Мама, ты боишься? Нет.

— Ты ведь веришь, что поправишься, да? Нет.

— Я хочу, чтобы ты верила, ты должна. Нет, прости — конечно, на это ты не можешь ответить. Я хочу сказать: ты же хочешь поправиться?

Нет.

<к — Но ради меня, мама, ради всех твоих друзей, мы хотим, чтобы ты поправилась. Господи, как мне сказать, чтобы ты могла ответить! Ты знаешь, что я тебя люблю? Очень-очень люблю. Да, и взгляд смягчается.

— А знаешь ли ты, что ты самая лучшая мать, какая только может быть на свете?

Да.

Но она уже устала, а некоторое время спустя впала в беспамятство.

Они были правы — друзья, стоявшие тут, в маминой «утренней комнате», куда попадали первые солнечные лучи, — когда говорили, качая головой, что Софи Бэрри не смогла бы жить в зависимом положении инвалида. Это к лучшему, что она быстро избавилась от боли и унижения.

Неужели с того воскресного утра прошло всего две недели? А кажется — десять лет.