Серебряная свадьба

Морин развернула черные полиэтиленовые мешки. Она знала, что большую часть оставшихся после мамы вещей можно смело выкинуть. Некому было дивиться и восторгаться, перебирая памятные свидетельства давних балов или подписанные замысловатыми закорючками программки давно забытых концертов. Нет внуков, которые бы охали и ахали над далеким прошлым. А у Морин и без того дел хватает.

Она сидела за маленьким письменным столом: антиквариат! Можно бы взять столик к себе в квартиру, поставить в передней. Это была совершенно непрактичная вещь из тех времен, когда дамы писали только короткие записки да пригласительные билеты. Непригодная для сегодняшнего мира. Миссис О'Хаган удивилась: как это Морин не собирается переезжать из своей квартиры в старый дом? Она была уверена: Софи не одобрила бы продажу родового гнезда Бэрри. Но Морин была непреклонна. При своей занятости она не могла позволить себе возиться с таким большим домом, где столько углов и закоулков. Ее собственное жизненное пространство было спланировано строго под ее нужды, словно по индивидуальному заказу: шкафы для одежды во всю стену; кабинет с канцелярскими шкафчиками — почти что мини-офис; большая комната, где она могла принимать гостей; кухня, из которой полностью виден обеденный стол, так что она могла не прерывать разговора с гостями, подавая им ужин.

Нет, вернуться сюда было бы шагом назад. И мама тоже это знала.

Сначала Морин занялась финансами. И с удивлением обнаружила, какой несобранной стала ее мать в последнее время, какую канитель разводила по пустякам. Грустно было видеть все эти записочки, памятки, вопросы, которые она писала самой себе. Казалось, так легко было бы упорядочить все по собственной нехитрой системе Морин — дело пяти минут. Просто написать письмо в банк с просьбой перечислять ежемесячно столько-то за электричество, столько-то за газ, столько-то страховому фонду… Сразу бы отпала необходимость во всех этих запросах и письмах с выражением недоумения. Похоже, мама была гораздо менее организованной и практичной, чем казалось со стороны.

Далее пошла бесконечная переписка с биржевым брокером. Как и все люди ее поколения, мать полагала, что мерилом богатства служат ценные бумаги. Морин нашла только письма брокера: мама не оставляла копий своих посланий — это была бы печальная повесть растерянности и разочарований.

Усталость и грусть овладели Морин, когда она просмотрела ворох ответов брокера на письма матери, по всей видимости, полные раздраженных вопросов и требований объяснить, как это так получается, что отличные, как всем известно, акции обращаются в ничто. Морин тут же написала брокеру письмо, в котором сообщала о смерти матери и просила прислать ей сведения о состоянии портфеля ценных бумаг на данный момент. Она пожалела, что принимала в делах матери слишком мало участия, но мама держалась всегда с таким достоинством… Была граница, через которую дочь не смела переступить.

Все свои письма Морин держала в плоском портфельчике; вернувшись домой, она сделает с них фотокопии. Она уже получила лестный отзыв о своем умении вести дела от маминого поверенного мистера Уайта; он жалел, что не все молодые женщины такие же организованные, хотя, конечно, как бы она сумела создать собственное крупное дело, не обладая умом финансиста и способностями администратора. Он показал ей мамино простое завещание, в котором она оставляла все своей возлюбленной дочери Мэри Кэтрин (Морин) Бэрри с благодарностью за годы любви и неустанной заботы. Документ был составлен в 1962-м году. Сразу после их примирения. После того, как мама признала, что Морин вправе жить так, как считает нужным. С того дня, как Софи Бэрри письменно поблагодарила дочь за любовь и заботу, прошло еще двадцать три года этой любви и заботы. Тогда, в 1962-м, она ни за что бы не поверила, что за двадцать с лишним лет Морин так и не выйдет замуж и все эти годы будет ее самым близким другом.

Разобрать документы оказалось делом не таким скорым, как она думала. У нее возникло странное чувство утраты, совершенно непохожее на горе, которое она испытывала на похоронах. Теперь она переживала нечто вроде утраты иллюзий: мама перестала быть для нее образцом всех совершенств и добродетелей. Запрятанный в ящиках прелестного антикварного столика хаос говорил о растерянной женщине, капризной и сварливой старухе. Это была уже не та спокойная, прекрасная Софи Бэрри, что еще две недели назад сидела здесь, в этой со вкусом обставленной «утренней комнате», точно королева в тронном зале. Открытие этой, другой стороны матери совсем не порадовало Морин.