Серебряная выдра (СИ)

Гермиона перестала спать, почти ничего не ела, не могла ничему больше радоваться. Люциусу она, до поры, старалась не показывать этого, зная, что он будет злиться, а он и не мог наблюдать тех самоистязаний, которым день ото дня она подвергала себя, потому как слишком сильно в последнее время был загружен работой, слишком поздно возвращался домой.

Так прошла неделя, пока одним утром Гермиона не упала в обморок посреди большого зала поместья, полностью раздавленная, своей виной.

Когда Гермиона пришла в себя, первым, что она увидела, были испуганные глаза склонившегося над ней Люциуса. Мистер Бэгз сорвал его с важного совещания. Гермиона лежала уже на кровати в их спальне. Рядом находился врач. Он осматривал Гермиону, задавал ей какие-то вопросы, а она просто лежала, обратив свой невидящий взгляд в потолок. Из глаз её сами собой текли слёзы, и она думала только о том, что уже не знала, как жить дальше.

— Мистер Малфой, — произнёс вполголоса колдомедик, уже в дверях. — У неё нервное истощение. Ко всему прочему, я полагаю, что она плохо спит и мало ест. Очевидно, что ваша жена последнее время пребывает в крайне опасном для её собственного здоровья и здоровья ребёнка состоянии. Если так продолжится, то я не гарантирую вам…

— Хорошо, я всё понял, — раздражённо оборвал его Люциус и, протянув колдомедику руку, добавил, уже более спокойно: — Спасибо вам за всё…

Когда врач ушёл, Люциус медленно опустился на кровать рядом с Гермионой. Она ощутила, как он попытался взять её за руку, но не нашла в себе сил даже сжать его пальцы. Рука её бессильно выскользнула из его ладони. В голове промелькнула мысль, что Люциус зря бросился спасать её в ту ночь: быть может было бы лучше, если бы Рон сделал с ней то, что задумал? Быть может, стерев ей память, он восстановил бы тем самым утраченную много лет назад справедливость, ведь неужели она имела право продолжать жить, в то время, когда он лишь существовал?

Гермиона закрыла глаза.

========== Глава 11. В болезни и здравии ==========

«Tell me again when I’m clean and I’m sober

Tell me again when I’ve seen through the horror

Tell me again, tell me over and over

Tell me that you love me then

Amen, Amen, Amen…»[1]

Leonard Cohen — Amen

Люциус смотрел на бледное обескровленное лицо Гермионы, которая лежала перед ним на их кровати. Когда полчаса назад мистер Бэгз сорвал его с весьма важной встречи в министерстве, сообщив о том, что Гермиона средь бела дня лишилась чувств, он был ужасно напуган. Но теперь, когда врач покинул их поместье, он вглядывался в её залитое слезами, несчастное лицо и понимал, что ему было совсем её не жаль. Напротив, наверное, впервые за всё время, что они были женаты, Люциус испытывал к ней ужасный, сжигающий его до основания гнев.

Это чувство было такое омерзительное, такое страшное. Впервые ему, несмотря на всю беспомощность Гермионы, хотелось до хруста сжать в своих руках её хрупкое, лишённое сил тело и долго трясти до тех пор, пока ему не удастся вытряхнуть из неё всё, что так мешало ей жить.

Всеми силами, сдерживая эту оглушающую, разъедающую его душу злость, Люциус вобрал в лёгкие воздух. Руки Гермионы безжизненно лежали поверх одеяла, и в надежде смягчить своё сердце он медленно коснулся её кисти своими пальцами. Люциус надеялся — она сожмёт их, дав тем самым понять, что была ещё способна бороться, что не сдалась, но рука её лишь безвольно выскользнула из его ладони. Губы его задрожали. Мозг Люциуса парализовало от новой испепеляющей его сильнее прежнего волны гнева.

Где-то глубоко внутри он даже подумал, что готов был выхватить палочку и начать пытать её, так же, как это делал тот его страшный, мерзкий двойник из её сна. О, с каким сладострастным упоением он бы её сейчас пытал! И самым отвратительным было то, что она бы ему даже не сопротивлялась. Она приняла бы это подобно каре, которой была достойна. Люциуса бросило в жар. Злость заполнила собой всё его естество. До чего она его довела?

— Я работаю днями напролёт, а ты здесь изводишь себя? — выплюнул он, безуспешно пытаясь справиться с охватившими его чувствами. Вытянув шею, он завёл скованные дрожью пальцы под воротник и расстегнул верхнюю пуговицу своей рубашки.

— Люциус, — слабым голосом ответила Гермиона. — Пожалуйста, я не хочу это обсуждать…

— А я хочу! — воскликнул он. Судорога свела каждый мускул его тела, он сжал руки в кулаки и, тяжело вздохнув, процедил сквозь зубы: — Ты винишь себя за то, что случилось с Уизли, но все вокруг целыми днями только и твердят тебе о том, что ты ни в чём не виновата. Прыгают вокруг тебя, как цирковые собачки. Убеждают, что помимо тебя у него была ещё и семья, что, в конце концов, ты и не обязана была его спасать, ведь тебе и самой была нужна помощь в то время… Однако я чувствую, что ты просто жаждешь услышать иное! Жаждешь наказания! Что ж, прекрасно. Я скажу тебе то, чего ты так хочешь услышать: только ты виновата в том, что жизнь Рона рухнула, да!

— Люциус, — Гермиона всхлипнула. — Не надо, прошу…

Люциус презрительно хмыкнул.